Добрый доктор из Варшавы

– Спасибо. Знаешь, вот уже почти десять лет прошло, а я до сих пор вспоминаю твою пьесу в «Атенеуме»[9]. Того безумного генерала, топающего по сцене, который хотел все сжечь – все книги, всех евреев. Тогда критики назвали пьесу слишком мрачной, а теперь она кажется пророческой.

– А ведь свои идеи Гитлер изложил еще раньше в той маленькой книжечке, но люди и не подумали ее прочитать. И все же нельзя по Гитлеру судить обо всех немцах. Когда немецкий народ поймет, что творится от его имени, он сразу же положит этому конец.

– Может, ты и прав. По крайней мере, для гетто есть хорошие новости, проблеск надежды. Нам наконец-то разрешили открыть здесь школы. Шесть.

Корчак просматривает официальную бумагу из дворца Брюля и возвращает ее. Она не вызывает у него особого восторга. Черняков знает, что в приюте Корчака все это время и так работала школа, умело маскируясь под развлекательные мероприятия, лекции, библиотеки, журналы, – все, что могло благополучно пройти нацистскую инспекцию, которая бдительно следила за тем, чтобы юные еврейские умы не получали образования.

– Как ты не понимаешь? Если сейчас нам официально разрешают учить наших детей, значит, нацисты задумываются о будущем гетто. – Черняков снимает очки, чтобы протереть их аккуратно сложенным платком, и пристально смотрит на Корчака испуганными глазами. – Знаю, люди уже сочиняют песни о моем толстом животе, о том, как я любезничаю с немцами. Но кто-то должен это делать, чтобы получить для гетто как можно больше послаблений, чтобы хоть как-то облегчить там жизнь.

– Друг мой, если бы ты отказался от этого поста, они просто расстреляли бы тебя и назначили кого-нибудь другого. Да еще такого, которому было бы наплевать на судьбы людей.

– Я стараюсь. Требую улучшить условия. Чаще всего получаю отказ, но все, что я могу – пытаться снова и снова.

Он подходит к бюро, берет из стопки небольшой квадратик бумаги, насыпает на него порошок от головной боли, складывает бумагу конусом и проглатывает лекарство, запивая водой. Черняков постоянно страдает от мигрени.

– Скажу тебе как другу. К чему скрывать, в этой войне вряд ли удастся выжить всем узникам гетто. В приютах для бездомных от голода и болезней люди умирают сотнями. Уму непостижимо. Вчера я вышел от врача с пачкой порошка от головной боли, вдруг на меня налетела какая-то женщина, выхватила пакет из рук и тут же проглотила содержимое, настолько она была голодна. – Черняков смотрит запавшими глазами. – Но пока мы можем заботиться о наших детях, защитить наших малышей, у нашего народа еще есть надежда. И пока она остается, я буду ходить во дворец Брюля каждый день, буду пытаться получить какие-то уступки для гетто, что угодно, чтобы помочь нашим людям пережить этот кошмар. И, постой-ка, я напишу записку насчет картошки. Скажи им, чтобы тебе выдали два мешка.

– Спасибо. Спасибо, друг мой. А нельзя ли выдать три?..

Глава 20 Варшава, октябрь 1941 года

Миша уткнул подбородок в шарф, приподнял воротник. Проулок между двумя серыми фабриками в Воле безлюден, но Миша внимательно смотрит в обе стороны. Здесь, на углу улицы в арийской Варшаве, все кажется ему нереальным. По телу пробегает озноб, будто он, пришелец из другого измерения, очутился в запретном подземном мире. Воздух пронизан капельками тумана, и здания в мрачном послеполуденном свете кажутся нечеткими и призрачными. Для обитателей гетто арийская Варшава стала теперь не чем иным, как легендой, мечтой.

Если его поймают, он никогда не вернется домой.

Отсюда он видит Тадеуша и Ядвигу, они торопливо загружают мешки с крупой в тележку, которая стоит внутри склада у самого входа. Лошадь перебирает ногами и бьет копытом, животное чувствует напряженную атмосферу и тоже нервничает. Если Миша увидит, что кто-то идет, он снимет фуражку, а его соратники сразу набросят брезент на мешки с гречкой и исчезнут на складе.

Со склада доносится стук молотка, там приколачивают гвоздями второе дно телеги. Но не слишком крепко, ведь в гетто его снова придется открывать, чтобы достать груз. Выходит Тадеуш и протягивает Мише яблоко. Невысокий и круглолицый, он выглядит почти мальчишкой. Несмотря на холод, его лицо блестит, он вспотел, таская тяжелые мешки.

– Надо бы как-нибудь выпить по кружечке пива.

– Надо бы, – вяло улыбается Миша.

Сверху повозка завалена мусором, Миша залезает на нее и щелкает лошадь кнутом. Обычный польский рабочий возвращается домой.

Когда они подъезжают к воротам гетто, у Миши внутри все сжимается. Денег на взятки у него достаточно, и он видит, что дежурит, как обычно, нужный охранник, но ладони все равно потеют и скользят по поводьям, когда у караульной будки к нему направляется немец, продолжая через плечо разговор с другим немцем. Оба смеются над толстым гусем, свисающим с пояса охранника.

Немец рассеянно проверяет бумаги Миши, вынимает из них купюры и кладет к себе в карман.

Миша щелкает кнутом, повозка трогается.