Добрый мир

— Однажды вот такой же ночью я чуть с

ума не свихнулся,— нервно смеется Женька.—

Тоже на рыбалке. Я тебе не рассказывал? В

Чехословакии дело было, это когда служил...

Я ставлю на таган котелок и подбрасываю в костер сучьев. Мне теперь

хорошо видно его худое, заросшее темной щетиной лицо. «Куда фига — туда

дым»,— бормочет Женька и отворачивается от костра, потому что дым

стелется в его сторону.

— Я в Западной Чехии служил, ты помнишь,— возвращается он к

своему рассказу.—

Маленький городок, наши казармы на окраине,

и все вокруг в садах утопает. Единственное,

что было плохо,— некуда в увольнение ходить.

В кино? Мы свои фильмы крутили, на русском,

все равно по-чешски ни бельмеса... И вот мужички забаву придумали,

это еще до моего призыва: как у кого увольнение, так он не в город, а на

рыбалку. Там за городом речушка текла, светлая такая, быстрая, как у нас в

Саянах почти. Только рыбка была не наша: форельки там, пеструшки всякие,

не помню уже названий. Все на старшине держалось: он рыбак заядлый был-

— ну и сколотил команду. И вот утречком, рано-рано, потихоньку в каптерку

идешь, берешь удочки, тушенки банку, в общем, что бог со старшиной

послали — и вперед. Я тогда и служил-то без году неделя, щегол еще,— а в

команду попал. После института был все-таки, старик, считай! Так же, как

сейчас, середина августа была...

Дым снова потянул в Женькину сторону. Он не спеша обошел костер и

пересел на мое бревно.

— ...Ну, я со Степанычем, со старшиной, с вечера обо всем

уговорился, ключ от каптерки взял — и бай-бай. Хотел еще дневальному

наказать, чтобы разбудил, да не стал. Сам, думаю, встану... Просыпаюсь, как

будто кто меня в бок толкнул,— и в каптерку. Часов у меня не было, ни к чему

вроде были; сам знаешь, в армии лучшие часы — желудок. А у Степаныча в

хозяйстве транзистор был, такой же вот «Альпинист»; ну, я жую потихоньку,

собираюсь — и включил его: время-то знать надо! По-чешски да по-польски я

уже время понимал, там этому делу в момент учишься, потому что чаще всего

Прагу или Варшаву ловишь. А тут Москву поймал. «Маяк»! И вот обрывок

какой-то песенки, пауза — и «Не слышны в саду даже шо-ро-хи...». Пи-пи-

пи...

«Московское время три часа ночи». Ай да Женька, думаю, ай да

молоток! Как раз встал! Пять утра! Там с Москвой два часа разницы. В

общем, поторапливаюсь. Где-то часов в шесть светать начинает — самый

клев! А ходу до речушки — минут сорок. Ну, пришел. Расположился. Удочку

навострил, закидушку. Там полянка такая небольшая на берегу, кустарник

вокруг; речка круто-круто в сторону города изгиб делает — и у полянки омут

не большой-не маленький... А темень — хоть глаз выколи! Сел, закурил. Жду.

Большую Медведицу отыскал, Полярную звезду. Сориентировался. Сижу,

курю, на восток посматриваю. Ну ни малейших признаков рассвета! А тишина

такая, благодать такая божья! И мысли, сам понимаешь, космические: вот,

думаю, сижу в середине Европы, звезды считаю; до Германии доскакать —

раз плюнуть, до дому — как до Китая пешком. Ну, мол, Евгеша, занесла тебя

судьба-злодейка... А времени уже где-то седьмой час. И темно! Да что за черт,

думаю, неужели день уже настолько убыл?! Встал, походил, размялся. А сам

все на восток поглядываю. Темнотища! И вот тут я что-то начал беспокоиться.

Хожу, минуты подсчитываю: так, двадцать второго июня — самый длинный

день; потом день начинает убывать — по минуте, по две... ну, от силы на

полтора часа убыл, даже если эту убыль только к рассвету привязывать; а ведь

широта примерно та же, что у нас; а двадцать второго июня от силы в

полпятого светает! В общем, чертовщина получается. Думаю, неужели диктор

ошибся? Но с чего бы? Я же нормально поспал, встал нормально, высланным!

И тут откуда-то с запада я услышал вдруг гул. Слышал когда-нибудь гул

тяжелых самолетов на большой высоте? Вот такой же. А я уже психую не на

шутку. Вернее сказать, сначала закралось вроде бы в шутку: «Вот,— думаю,—

пока сидишь здесь, ядерная война началась, плохие дядьки «першингами»

пуляться начали». А почему нет? Запросто!..

Женька нехорошо, деревянным каким-то смехом рассмеялся, достал из

кармана штормовки сигаретную пачку, заглянул в нее, смял и швырнул в

костер. С минуту смотрел, как она горит. Потом, явно сдерживая себя,

продолжил:

— Я в траву лег, попытался успокоиться. А там, в небе, гудит!

Помнишь, песенка модная была на заре туманной юности:

«Шестнадцать тонн — опасный груз, а мы летим бомбить Союз. Зенитки

рявкают под уклон — а в каждой бомбе шестнадцать тонн!» Помнишь? Вот

она у меня в мозгу как закрутилась — так хоть голову в землю

закапывай. Я на небо глазею, пытаюсь расслышать — откуда гул;

башкой туда-сюда верчу. Черно как в погребе! Нет рассвета! И небо вдруг не

чистое какое-то стало: звезды не все! Полосами — звезды, полосами — темно,

словно облака длинные стелются. Я пытаюсь понять — сколько времени? —

получается, где-то далеко-далеко за семь. И что меня совсем доконало — это

я увидел вдруг за рекой зарево. Не зарево даже, а отблески его. Знаешь, к

Иркутску с запада когда подлетаешь, километров за сто еще зарево начинаешь