Добрыня Никитич и Алеша Попович

Как Добрыня-то Никитиць поехал воевать с татарамы на гору́ Араратскую. Видит — впереди едет богатырь. Ну и он пришпорил коня: надо узнать, что это за богатырь. Была у его палица триста пудов. Наехал на этого богатыря да с розмахом и хлоп по башки палицей. А она и не оглянулася, еде вперед. Он призадумался: «Наверно, у Никитушки силы не по-старому или смелости не по-прежнему».

Ну вернулся в чисто поле — стоит дуб в два человеческих объема. Разъехался, палицей ударил — дуб разлетелся на дребезги, и говорит: «Сила у Добрынюшки по-старому, наверно смелость не по-прежнему». [Вот старик какой был!]

Догоняет второй раз, ну и опять удар сделал — она еде вперед и не оглянуласи даже. Он опять воротился в чисто поле, в два раза дуб потолще ударил — дуб опять разлетелся на дребезги. «Силы-то по-старому, а наверно смелость не по-прежнему».

Третий раз догоняет и говорит: «Дай-ка я удар сделаю в голову, а то бил все по пле́чам». Он догоняет и ударил ей по башки. Тут она и оглянуласи. «Ой, — говорит, — я думала — русски комарики покусывают, а там русски могучи богатыри пощалкивают». Схватила Добрынюшку Никитиця за желты кудри да сунула в свои карманы глубокие: «Недолго будешь по башки щелкать!» [А то Валерка туды бы с косой ушел! Дак этого не пиши!]

Но и поехала. Стал конь на коленках гря́знуть [«Два богатыря сели на коня, дак!» — заметила сестра рассказчика Настасья Ефимовна Сидорова]. Вот говорит Настасьи Микулицьны: «Не могу же двух богатырей тянуть!» Но она и говорит: «Если старый старичок, будь дедушкой, а пожилой — будь дядюшкой, а вровни со мной — будешь мой муж».

Он был красивый... Ну и поехали они обратно к матери Добрыни, забыл, как старуху-то звали. Приехали и повенчалися, как были раньше свадьбы.

Жили-пожили, а ему все-таки охота татар уничтожить, татар уничтожить на горы Араратской. [У нас бабка хорошо пела!] Обседлал своего коня и говорит Настасьи Микулицьны: «Поеду, — говорит, — на гору Араратскую топтать татарищев. Если не вернусь через три года, дак дожидай меня. Поеду на войну, дак может убьют, чорт те! Хоть вдовой живи, хоть заму́ж поди, только не поди за моего братца за Олешеньку Поповиця за крестового!»

Время прошло три годика, а Добрынюшки нет так нет. А тут Олешенька Поповиць стал к Настасьи Микулицьны похаживать да подманывать, что: «Я был на горы Араратской, вчера оттуда, а твой Добрынюшка Никитиць лежит убитый в ракитовом кусту». Ну и она согласилася уж видно за него заму́ж. [«Не один раз он сватал», — заметила сестра. «Там хоть один, хоть два», — отвечал рассказчик.]

А лежит Добрынюшка Никитиць отдыхает, да над собой невзгодушки не ведает. А прилетает тут ведь черный граф, ну хоть ворон, грает по-граиному, говорит по-человечьему: «Ты, удалый добрый молодец Микитушка Добрыниць, лежишь да во чистом поли, у вас дома не по-ладному, ваша молода Настасья Микулицьна выходит замуж за смелого за Олешу Поповиця».

Тут скоцил Добрыня на добра коня. На гору ехал три года́, а с горы ехал три часа. Приезжает к родному дому, коня привязыват к золотому кольцу, приходит в терема высокие. Его мамаша-старушка дак не узнала его: «Если бы, — говорит, — был мой сын Добрынюшка Микитиць живой, дак некогда было вам надо мной насмехаться».

Сходил в погреба глубокие, достал свои гусёлка яровчатые (он хорошо играл). Вот как заиграл в гусёлка яровчатые, тут его матушка родная узнала.

Ну и походит на чесной пир на свадебку к крестовому братцу Поповицю. А там стояла у ворот стража великая. А не спрашивал у ворот придворников, всех расталкивал, приходит на чесной пир и садится на печку кирпицьную [места уж были заняты. Не какая фатера, не как у нас! У Рахты невеликая фатера была: головой зайти, а ж... выдти!]

Заиграл в гуселышки яровчаты. Всем на пиру понравилось, и пригласили его за дубовый стол...

(— Все на пиру порасхвастались,
Все на пиру пораскалякались,
Умный хвастат отцом, матерью,
А безумный хвастат молодой женой, —

вдруг нараспев сказала жена рассказчика Дарья Михайловна.)

... налили ему чару зелена вина, весом чара полтора пуда́, а мерой чара полтора ведра. Берет он чару едино́й рукой, а выпивает на еди́ной здох, а сам говорит таково слово: «Разрешите мне налить чару зелена вина и поднести, кому знаю».

Ну, а тут ему разрешили. Наливат он чару зелена вина и подносит Настасьи Микулицьны, и спустил ейный обручальный перстень: «Пей, — говорит, — чару на оди́ный здох! Пьешь до дна, увидаешь добра, а не пьешь до дна, дак не видать добра».