Дочь любимой женщины

С занятиями живописью как-то не задалось – уж больно молоды и счастливы они были. Довольно скоро они прожили деньги, которые ей дал кузен, месяц поголодали, но потом ее молодой муж устроился счетоводом в банк, тут же стал серьезным и положительным господином и потребовал, чтобы она изменила прическу и не носила широкополых шляпок с цветами. Потому что снимки с этой картины торчали буквально повсюду – и ему не хотелось, чтобы люди узнавали в его жене вот эту девчонку в платье выше колен, которая улыбается со всех обложек и упаковок. Кстати говоря, эти копии часто опошляли оригинал – в ту или в иную сторону. Получалась либо чистая беззаботная девочка, либо порочная юная кокотка. Ей не нравилось ни одно из этих обличий, а большая, дорогая цветная фототипия, подаренная кузеном, хранилась у нее в чемодане. Поэтому она без долгих разговоров подстриглась, сделала гладкую челку и привыкла к береткам.

Ей скоро прискучил этот брак. Она удивлялась, как это она смогла молниеносно влюбиться в такого простенького мещанина, – но вместе с тем не понимала, почему этот пылкий и искусный любовник так быстро ей опротивел. Помогла война: серьезный счетовод погиб в первый же месяц, и она получила скромную вдовью пенсию в свои двадцать лет.

Она написала на родину, двоюродному брату – с просьбой напомнить о ней мэтру, но, возможно, и с некоторой надеждой. В ответ получила высохшие рыдания жены кузена: «Его больше нет!» Да, бумага была в следах от пролитых слез, некоторые буквы расплывались. Зиночка, жена кузена, любила красивые и загадочные жесты. Для вящей понятности было повторено по-французски: «il n’existe plus!».

Она поплакала полчаса, но потом выпила чашку чаю, куда налила полрюмки рома, и почувствовала стыдную, но блаженную легкость: смерть двоюродного брата освободила ее от тяжести неисполненного желания.

* * *

Потом она написала мэтру.

Ему было уже за семьдесят. Возможно, у него уже начиналась старческая деменция. Во всяком случае, он не удивился, что назначил ей приехать почти три года назад, а она явилась только сейчас. Тем более что она объяснила: ее родина очень, очень далеко, и поезда оттуда идут очень, очень долго. Он позволил ей жить в его ателье, называл ее своей ученицей, но скоро дело обернулось так, что она прогнала его маршана и взяла все дела в свои руки. Мэтр прожил еще двадцать лет – до девяноста трех. В день его смерти ей исполнилось сорок.

Пока мэтр был жив, она всерьез считала его великим художником – как же иначе жить с творцом и служить ему? – но потом поняла, что он был всего лишь мил и неплох. Продала все его картины, сдала в аренду ателье, купила удобную квартиру в приличном районе, а остальные деньги положила в надежный банк под небольшой, но ощутимый процент.

* * *

Прошло еще пять, а может быть, десять лет. Она вела размеренную и здоровую жизнь: гуляла в парке, читала книги, выбирая их по совету газетных обозревателей, пыталась писать мемуары, но ей не хватало терпения и интереса к собственной жизни. «Когда-нибудь потом», – думала она.

Рядом с нею, в соседнем, таком же солидном доме, жил некий господин лет пятидесяти пяти или более. Он был владельцем маленькой, но доходной типографии, которая печатала детские книжки, сказки о рыцарях и принцессах, драконах и баронах. Высокого роста, полноватый, сумрачный, в тяжелых очках, с седой квадратной бородой, он часто кивал ей, встречая ее на тротуаре или в магазине. Однажды в кафе он подсел за ее столик. Разговорились. Он рассказал ей о своем предприятии и даже вытащил из портфеля и показал две свежеотпечатанные книги.

Она полистала их, поохала, сказала, что это очень мило. Цветные картинки, картуши, виньетки, все тщательно отрисованное и аккуратно раскрашенное, лица рыцарей и эфесы их шпаг можно было долго рассматривать. Наверное, детям это было интересно, оттого типография и процветала. Но она видела, что искусства тут нет ни на сантим. Недаром она смогла понять, что мэтр, ее бывший супруг и повелитель, по существу, никто, общий поток, масса, нечто сродни глине или тесту.

Тем не менее с этим господином они сдружились. Однажды она пригласила его к себе на чашечку кофе, подала к кофе коньяк и конфеты и прямо сказала, что видит его симпатию и сама испытывает таковую. А поскольку они оба немолоды и одиноки, то могли бы скрасить друг другу те годы, которые им оставила судьба.

Она всегда говорила точно и по существу. Тридцать лет назад на вокзале она сразу сказала ученику мэтра: «Ну к черту эту живопись, поедем куда-нибудь». А когда мэтр, гладя ее по колену, забрался своими длинными пальцами чуть выше, сказала: «Только в качестве законной жены и наследницы всего».

Господин чуть покраснел, почесал свою большую квадратную бороду, поцеловал ей руку, огляделся и вдруг попросил, чтобы она убрала «вот это», как он выразился.