Дочь пекаря

– Вы приехали кататься? – Рука на бедре, а бедро – вперед; скороспелая женственность.

– Нет.

Она оглядела его мундир:

– Папы нет дома, но мама сдаст вам комнату.

– Можно с ней поговорить?

Труди распахнула дверь:

– Заходите.

Йозеф пошел за ней. В узком коридоре на крепком гвозде висело фото: девочка с бантами на тоненьких хвостиках и Петер в мундире, подле родителей.

– Мама, у нас гость. – Труди провела Йозефа в гостиную, где сидела за штопкой седовласая фрау Абенд.

Увидев его, она задвинула корзину с нитками под диван.

– Гость? Садитесь, – кивнула она. – Мы берем за ночь, включая завтрак и обед. Вам скидка, потому что вы офицер. Мой сын был офицером.

Йозеф сел.

– Нет, комната мне не нужна. Я пришел поговорить с вами и вашим мужем.

Труди повернулась:

– Вы же сказали…

– Тсс, – велела фрау Абенд. Труди замолчала и поковыряла заусенец. – Герр Абенд вернется не скоро. О чем вы хотели поговорить с нами, капитан?..

– Хуб, – представился Йозеф. – Йозеф Хуб – Йозеф. – Он сглотнул. – Я знал вашего сына.

– Петера? – спросила Труди.

Фрау Абенд взглянула на дочь, и та снова занялась ногтями.

– Так. И что?

– Я был его командиром. – У Йозефа задергался глаз. – В ночь, когда он погиб. Я был с ним. – Он помедлил. Он пришел оправдываться, но не понимал, сколько правды должен выдать. – Я знал его. Преданный солдат. – В гостиной Абендов было жарко, его прошиб пот. Форменный воротничок душил. – Я был рядом с ним, когда его убили. И я пришел рассказать вам… то есть хотел сказать…

Фрау Абенд уронила подбородок на грудь. Пустая чайная чашка на столе, в чашке вялая апельсиновая кожура.

– Мой Петер, – прошептала она, и губы ее запрыгали. – Сыночек мой единственный…

Перед поездкой Йозеф сделал укол, но сейчас комната затряслась, в углах потемнело. Он втянул воздух. Если начнется мигрень, отступать будет некуда.

– Он был отличным солдатом. – Йозеф прокашлялся. – Его смерть – огромная утрата. Трагедия. Фрау Абенд шмыгнула носом и взяла себя в руки.

– Спасибо, – безжизненно произнесла она. – Друзья-то не заходят. Мы получили телеграмму. Тело нам не отдали. Сказали, что… – Голос пресекся.

– Сгорел, – прошептала Труди.

Йозеф вспомнил, как штурмовики гитлерюгенда куда попало швыряли факелы, какое адское пламя охватило улицу.

– Мы устроили похороны. Зарыли его вещи на нашем участке на кладбище Святого Себастьяна.

Йозеф кивнул.

– Вы были в гитлерюгенде? Вы, наверное, знаете его невесту Гейзель, – сказала Труди.

Йозеф поморщился.

– Он был помолвлен?

– И у него сын, – добавила девочка.

– Труди, вымой посуду и отдай хлебные корки собаке, – велела фрау Абенд. Когда дочь ушла, она продолжила: – Петер был помолвлен с Гейзель Шмидт, дочерью пекаря Макса Шмидта. Прелестная девушка. – Она вздохнула. – Внебрачный ребенок арийского происхождения. Его взяли в Штайнхёринг, в Программу Лебенсборн. И хорошо, что так.

– Я не знал, – сказал Йозеф.

В очаге треснуло сосновое полено. Жара в комнате вдруг стала невыносимой.

– Что ж. – Он поднялся. – Мне пора назад в Мюнхен.

Она кивнула.

– Если приедете еще, заходите, у нас дешево. На Олимпийские игры было много народу, а теперь никого.

Она проводила его до дверей. Он зажмурился на свету, но холодный горный воздух умерил головную боль.

– Буду за вас молиться, капитан Хуб, – сказала фрау Абенд и закрыла дверь.

Поблагодарить ее он не успел.

Мимо прошел мужчина с огромным круглым караваем, завернутым в бумагу. У Йозефа забурчало в животе. Он не позавтракал, и хлебный аромат терзал ноздри, как мигрень – голову. Он направился туда, откуда шел мужчина, мимо переулка, где два мальчика дрались на прутиках и голуби клевали крошки. Женщина в меховой накидке вышла на улицу с коробкой пирожных. Над дверью вывеска: «Пекарня Шмидта».

Внутри была очередь. Мужчина в тонких проволочных очках стоял за высохшей фрау, опиравшейся на клюку.

– Мне нужен хороший плотный хлеб. Без сладкого воздуха внутри. От него портятся зубы, – сказала фрау.

Девушка за прилавком предложила ей усыпанную зернами черную буханку.

– Подходит, – кивнула фрау, придирчиво рассмотрев хлеб. Она высыпала на прилавок монеты, взяла пакет с хлебом и заковыляла к выходу. Колокольчик на двери зазвенел.

– На здоровье, фрау Раттельмюллер, – сказала девушка за прилавком, фыркнула, почесала затылок и поправила голубой шарфик.

Это что, дочка пекаря, невеста Петера Гейзель? На вид совсем девочка: кожа гладкая и розовая, ручки и шея тоненькие, цыплячьи. Неужели она и впрямь родила Петеру сына? Чем старше Йозеф, тем моложе все вокруг. Он думал, секретарша архива взрослая, лет тридцати, – а ей, оказывается, на десять лет меньше.

Очкарик купил аккуратные плетенки с маком и заплатил за них эсэсовскими талонами. Когда продавщица нагнулась над корзиной, пряди пшеничных волос упали ей на лицо. Она заправила их в косу под голубым шарфиком. Хорошенькая.

– Что для вас? – Глаза – как сосновая хвоя.

Он еще не успел посмотреть ни в меню, ни на хлеб.

– Что свежее?

– Все, – ответила она уверенно.

– Все? – улыбнулся он. – Что, правда?