Дочь полковника

«Дорогая Джорджи!

Я дико сожалею, но боюсь, крайне досадная contretemps[90] лишает меня удовольствия выпить чашечку чая с вами и миссис Смизерс во вторник. Мой дядя, Джордж Банбери, серьезно занемог в Париже и призвал меня к своему одру. Долг требует, чтобы я подчинился, ибо в прошлом все семейство Банбери часто оказывало мне неоценимые услуги. Когда дядюшка поправится, на что я искренне уповаю, я повезу его в Зальцбург для укрепления здоровья. (Говорят, Моцарт крайне благотворен для хроников.) А потому, боюсь, отсутствие мое будет длительным.

Надо ли упоминать, как я огорчен, что вынужден отказаться от вашего приглашения и приятной беседы за чайным столом.

Мои наилучшие пожелания миссис Смизерс, полковнику и, разумеется, вам.

Искренне ваш,

РЕДЖИНАЛЬД ПЕРФЛИТ».

Часть четвертая

1

Как Национальная Гордость, так и Принцип Вселенского Благоволения получили бы полное удовлетворение, если бы можно было категорически утверждать, что все обитатели Клива отвечали высоким нравственным требованиям таких духовных вождей общества, как сэр Хорес Стимс, миссис Исткорт и мистер Смейл. К несчастью, приходское стадо – которое мистер Каррингтон намеревался с такой неохотой покинуть в ближайшем будущем во имя Долга и сана каноника – включало помимо белоснежных агнцев не только пестрых и пятнистых овец вроде Джорджи и Перфлита, но и семейство истинно черных козлищ.

Ригли не были уроженцами Клива, но принадлежали к той менее солидной и статичной части населения, которая благодаря таким дарам Прогресса, как дешевый транспорт и мировая война, все более и более начинала теснить природных йоменов, оставаясь варварски неуязвимой для цивилизующего воздействия танцев вокруг майского шеста, народных песен и сельских ремесел. Впрочем, и остальные жители Клива обходились без всего этого, ибо сэр Хорес твердо верил, что всякое баловство только портит бедняков. Но даже если бы в приходе и ставили майский шест, Ригли не стали бы оцивилизовываться, усердно прыгая вокруг этого живописного фаллического символа. Религия в традиции Ригли не входила. И никто их на путь истинный не наставлял вследствие одного любопытного обстоятельства. Хотя домишко их завершал шеренгу коттеджей, в которых Крейга содержал своих рабочих, стоял он на крохотном участке, где смыкались границы трех приходов – Клива, Мерихэмптона и Падторпа. А посему каждый из трех приходских священников считал, что ответственность за души Ригли лежит не на нем, а на двух его собратьях, и все они равно не желали обречь себя на неминуемую неудачу, поджидавшую того, кто рискнул бы проповедовать Слово Божье в этом заповедном уголке.

Никто не знал тайны происхождения ни мистера, ни миссис Ригли, но в одном никто не сомневался: миссис Ригли родилась цыганкой. Поэтому она внушала величайшую неприязнь и ужас всем кливлянам, насчитывавшим в своем роду хотя бы два поколения, а особенно – мистеру Джадду, ибо он принадлежал к надменнейщей из всех надменных аристократий, к привилегированной верхушке рабочего класса. Цыгане, которым негде приклонить главу, которые открыто якшаются с мытарями и грешниками, не могут не возмущать лучшие чувства христианской общины. Не исключено, что эта дружная враждебность и неприязнь – сколь бы ни обоснованные – немало поспособствовали поразительной черности как самой миссис Ригли, так и всех Ригли вместе взятых.