Дочь Птолемея

— Посмотри, несравненная! Тут даже у рукояти кровь. Еще недостаточно высохла. — Пальцем он провел по плоскому стальному лезвию от рукояти к острию, размазывая сгусток крови.

Затем он разодрал хитон Филона, обнажив грудь, — стала видна колотая рана: узкое черное отверстие, точно полоска, с ободком засохшей крови на светлой коже.

— Вот чем был убит Филон, — заключил он твердо. Клеопатра и сама видела: ширина лезвия совпадала с шириной раны — и не усомнилась в выводе Дидима, но ничего не сказала ему и не могла сказать, пораженная его находчивостью и верной мыслью.

Дидим протянул кинжал Сотису рукоятью вперед.

— Возьми, демон черной ночи! Он тебе ещё сгодится меня зарезать.

Сотис полча принял кинжал и засунул в ножны, поедая Дидима огненным ненавидящим взглядом.

Клеопатра махнула кистью руки, чтобы тот скорее удалился, ибо опасалась, как бы начальник стражи, впав в ярость, которая порой ослепляла его окончательно, не набросился на Дидима.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросила, когда Сотис отошел. — Что моя стража повинна в смерти Филона?

— Ты сама это сказала, не я, — заключил Дидим, а чтобы не смотреть на царицу, отвел взгляд на розовые кусты.

Такой ответ задел Клеопатру, ибо тем самым Дидим утверждал то, чему она не хотела верить. Ей ничего не оставалось, как съязвить:

— А ты, выходит, ни при чем. Тебя тут не было?

— Я не убивал, — спокойно произнес Дидим.

— Им это для какой надобности?

Дидим и на этот вопрос знал, что сказать:

— Они убили его потому, что не нашли, что искали.

— Не говори загадками, — проговорила царица и капризно повела правым плечом.

— Они искали вот что! — И Дидим разжал свой кулак, в котором был перстень. — Уроборос, кусающий себя за хвост. Символ вечности. Я возвращаю его тебе, моя госпожа. — И он, низко наклонившись, протянул руку.

Клеопатра как-то неуверенно, робко приняла перстень, не сводя с Дидима своих беспокойных глаз. Она поняла, что он знает все или, по крайней мере, многое из того, что она желала скрыть.

— Я воспользовался им, чтобы спасти своего племянника. Только и всего. Я не знал и не предполагал даже, что перстень станет причиной его смерти. Что слуги твои так скоры на расправу. Я надеялся его вернуть. — И, вздохнув, развел руки. — Не успел.

В его голосе она уловила искренние нотки сожаления по поводу гибели Филона и спросила, уже мягче:

— Македон — твой племянник?

Он кивнул опущенной головой.

— К сожалению, это так, госпожа моя!

— Почему ты не сказал об этом в нашу первую встречу в парке?

— Я хотел, да не решился, увидев тебя расстроенной. Я узнал, что эти глупые несчастные люди оскорбили тебя. И ты в сильном гневе. Я боялся усугубить твою печаль…

— Оскорбили! — повторила она, и горькая усмешка тронула её губы. Будто ты не знаешь, что мне не привыкать к оскорблениям. Думаешь, я не ведаю, что обо мне судачат на рынке, на улицах, в порту. Увы! То удел всех царей. Кто бы ни правил этими людьми, они никогда не будут довольны. Для них главное — дешевая пища. Если бы ты сообщил мне о своем племяннике вчера, не побоявшись моего гнева, сколько бы можно было избежать неприятностей. А теперь? Что теперь прикажешь делать с тобой? Ты стал причиной убийства молодого… — Она не договорила, ибо губы у неё задрожали, а в глазах засверкали слезы.

Он понял её упрек и виновато промолвил:

— Я действовал не по своей воле, милая моя госпожа. Я не мог поступить иначе. Какая-то сила заставила меня покинуть мою пустыню. — И он воскликнул, воздев руки: — Зарекался никогда, никогда не жить с людьми. И, безнадежно вздохнув, тихо добавил: — Не устоял! Вернулся домой. Там застал брата в горе, в слезах, в отчаянии. Его сын, мой дурной племянник Македон, схвачен за грабеж. Какой позор для его отца, благородного человека, всю жизь почитавшего богов и честно зарабатывавшего свой хлеб. Дети — вот кто изводит нас более всего и становится причиной нашего несчастья. Сыновья идут в разбойники, дочери становятся храмовыми блудницами. Дети — наше горе и наше наказание! Они нас связывают по рукам и ногам и делают нас пленниками обстоятельств. Из-за них мы теряем силы и расстаемся с жизнью без сожаления…

Дидим облизнул пересохшие губы и добавил:

— Когда я узнал, что Македон в Александрии, я сказал: "Это перст божий!" Я понял, кто мной руководит.

28. ПУСТЬ СМЕРТЬ МОЯ БУДЕТ СЛАДКОЙ

Некоторое время она простояла молча, смотря куда-то в одну точку, поверх головы Дидима, затем сказала:

— Зачем ты мне все это говоришь? Разве ты не сознавал своего поступка? Не лучше ли тебе покаяться, Дидим?

— Каюсь, каюсь, госпожа моя. Сознаю, что поступил расчетливо, как торговец. Что воспользовался твоей печалью, заботой Нофри, твоим медовым пиром… Но делал это не только ради его спасения. Далеко не ради него. И ради тебя тоже. Ему нужно было спастись, тебе — избавиться от Арсинои…

— Ах вот оно что! Все это безобразие ты хочешь связать со мной и моей сестрой?

— Филон не исполнил бы твоего желания, милая царица. Не обманывай себя. Тут нужен безрассудно смелый человек, способный на дерзость.