Дочь Рейха

– Ты такая… красивая, – говорит он, и горячая волна прокатывается по мне от макушки до пят. Его дыхание щекочет мне ухо.

Пожилая дама, которая сидит сразу за нами и видит, какое внимание оказывает мне Вальтер, возмущенно цокает. Я отшатываюсь от него так резко, что у меня учащается пульс и начинает кружиться голова.

– Расслабься, – шепчет он одними губами, притягивая меня к себе.

Дама угрожающе пыхтит, на этот раз громче.

Вальтер наклоняется ко мне и шепчет, почти касаясь губами моего уха:

– Подыграй мне. Сделай вид, что тебе все нравится, не то она что-нибудь заподозрит. Прошу тебя. – Он говорит так тихо, что я с трудом разбираю слова.

Нервно сглотнув, я поворачиваюсь к нему и заставляю себя улыбнуться. Наши лица оказываются так близко, что со стороны вполне может показаться, будто мы целуемся. Дама за нами не выдерживает и обрушивает свою трость на металлический поручень нашей скамейки. От грохота мы подпрыгиваем, но Вальтер тут же начинает хохотать и снова притягивает меня к себе.

– Ох уж мне эта нынешняя молодежь! Никакого понятия о приличиях, – говорит между тем старуха соседке.

По моему телу бегут мурашки. Что мы делаем? Почему Вальтер так спокоен? Смотрит в окно, напевает какой-то мотивчик, в такт похлопывая себя по бедру ладонью. Но его другая рука держит мою руку, и я чувствую, что она липкая от пота. «Веди себя как ни в чем не бывало, как вы и задумывали», – строго велю я себе. На мне форма БДМ, парень рядом со мной – молодой, красивый, белокурый: глядя на нас, никто ни о чем не догадается. Но притворство все равно дается мне с большим трудом.

На Гинденбургштрассе мы выскакиваем из вагона почти напротив Дворца Наций. Наконец-то можно вздохнуть свободно. Перед нами огромный ярмарочный павильон, украшенный флагами всех стран-участниц, по бокам ряды высоких флагштоков, на них развеваются на ветру знамена со свастикой. День красивый, солнечный, площадь полна народу. Из всех ближайших заведений вынесли столы и стулья, кельнеры в длинных белых передниках ловко снуют меж ними, разнося гостям заказы: на подносах громоздятся кружки пива, горы бретцелей и сосисок.

Трамвай с грохотом отъезжает, а Вальтер берет меня за локоть:

– Хетти, ты должна вести себя так, будто мы с тобой гуляем тут каждый день. Тогда на нас никто не обратит внимания. И помни, мы имеем право быть здесь, ты и я. Так же как все остальные. Разве нет? – Желваки выступают у него на скулах, взгляд становится почти свирепым.

– Да, конечно, мы тоже имеем право. Я… я просто не думала, что буду так нервничать. Почему ты так спокоен?

– Потому… – Вальтер судорожно сглатывает, и мне кажется, что он вот-вот заплачет. – Потому что это мой город, я здесь с моей девушкой и имею такое же право гулять с ней у всех на виду, как и любой человек здесь, на площади. Я много думал об этом и решил: хватит отсиживаться по темным углам. То, что я делаю сейчас, представляется мне единственным правильным решением. Это как плевок в стену отчаяния, которая окружает меня со всех сторон. А ты, Хетти, придаешь мне силы. Без тебя я бы не решился на это.

Всюду шумит веселая, праздничная толпа, но возле нас с Вальтером ни души. Его пальцы сжимают мою руку чуть выше локтя. Зачарованный оазис покоя в море оживленного, разноязыкого в эти дни города.

Мое сердце бьется уже не так сильно. Я киваю:

– Все будет хорошо.

– Ну конечно, – отвечает он и выпускает мою руку. – Знаешь, я проголодался. Пойдем поедим?

– Здесь мы ничего не найдем. – Я оглядываю площадь: ни одного свободного столика.

– Похоже, что все двести тысяч гостей ярмарки решили пообедать, – замечает Вальтер. – Давай поищем местечко потише.

Лавируя в толпе прохожих, мы шагаем на юг, мимо новых внушительных зданий суда и мэрии. Сворачиваем на незнакомую мне боковую улочку; здесь тише и намного беднее, чем в центре. Похоже на тот квартал, где я жила в детстве. Прямо посреди улицы играют дети, некоторые босиком. На крыльце сидит на табурете старуха и лущит горох. От дома к дому толкает нагруженную кухонной утварью тачку какой-то человек. Он стучится в каждую дверь, всем предлагает свой товар и везде получает отказ. В канавах копаются тощие, косматые собаки.

– Кажется, самое время для анекдота, – сообщает вдруг Вальтер. Оглядывается, не подслушивает ли кто, но все равно говорит так тихо, что даже если бы кто-нибудь шел прямо по пятам за нами, то все равно не услышал бы ни слова. – Приезжает Гитлер в сумасшедший дом. Психов собирают, строят. Гитлер идет мимо них, все вскидывают руки, а один – нет. «Ты почему не приветствуешь меня?» – рявкает Гитлер. «Мой фюрер, – отвечает тот, – я не псих, я санитар!»

Я подавляю смешок.

– Вальтер, ты зря рассказываешь такие анекдоты, это опасно, – предостерегаю я его. – Если кто-нибудь услышит, можно попасть в концлагерь.

– Иногда, – возражает он, – если не смеяться, то жизнь кажется совсем невыносимой.

Мы сворачиваем на другую улицу – широкую, людную. На другой стороне – большой универсальный магазин.

– «Саламандер», – читаю я и предлагаю: – Там может быть кафе. Заглянем?