Дочь Рейха

Наши места в середине зала. Лампы постепенно меркнут, стихают голоса вокруг. Яркий луч света из кинопроектора разрезает тьму над нашими головами, упираясь в большой белый экран. Клубы сигаретного дыма поднимаются к потолку, изгибаясь в луче.

Проектор стрекочет, я откидываюсь на спинку кресла – сижу между Томасом и Эрной – и смотрю киножурнал. Томас придвигается ближе, кладет руку на бархатный подлокотник между нами. Я поворачиваю к нему голову, но он смотрит на экран, где начинается фильм «Праздничный Нюрнберг». Голова Томаса совсем рядом, но повернута так, что в линзах его очков я вижу перекошенные отражения марширующих по экрану солдат.

Но вот Томас поворачивается, и теперь уже я чувствую на себе его взгляд. Он долго смотрит на меня, потом, наклонившись так низко, что его губы едва не щекочут мне ухо, говорит:

– Столько солдат, даже странно, что в Германии еще остались гражданские! – Его горячее дыхание влагой оседает на моей коже.

Я отодвигаюсь от него подальше и сосредоточиваюсь на картинах промышленного бума в Нюрнберге. Угольные шахты и рудники, громадные заводы, с конвейеров которых сходит бесконечный поток машин, фабрики, выпускающие одежду, бытовые при боры и оборудование. Промышленная мощь Германии. Неумолимый прогресс немецкого народа. «Германии, – сообщает голос за кадром, – завидует весь мир». Тем временем на экране уже приветственно ревут толпы, а улыбающийся Гитлер провозглашает, что хочет лишь одного – мира во всей Европе. И тут же новый кадр с тысячами марширующих сапог. Мира? Я вспоминаю калек из солдатского дома инвалидов. Вижу на экране танки, пулеметы, эскадрильи самолетов Люфтваффе. Мое сердце ноет, когда я думаю о Карле. Но на экране уже опять все по-другому: веселые люди катаются на роликовых коньках, танцуют, смотрят фейерверк. Киножурнал заканчивается, и весь зал взрывается неистовыми воплями, аплодисментами и криками:

– Хайль Гитлер!

Томас улыбается в полутьме; он так возбужден увиденным, что снова подвигается ко мне, еще ближе.

– Ох, боюсь, эта война кончится, не успев начаться, а я не успею повоевать!

– Почему все твердят о какой-то войне, когда Гитлер говорит, что хочет мира? – шепчу я в ответ.

– Потому что сначала надо показать этим мерзавцам, из какого теста мы сделаны! – Томас машет рукой в сторону опустевшего экрана. – Пусть эти свиньи знают: Гитлер взялся за дело крепко. А как еще это докажешь, если не войной? Так что сначала повоюем, а уж потом и мир, верно? – Он искоса смотрит на меня.

– Фюрер, наверное, знает, что делает, – говорю я, а сама думаю о Карле, таком беззащитном и уязвимом в этой крылатой железной коробке высоко в небе.

– Ну конечно знает. Он же наш вождь. Бог среди людей. У него есть План, в котором все просчитано.

– Надеюсь, воюет он лучше, чем пишет, – говорю я совсем тихо, чтобы никто не услышал.

К счастью, Томасу моя шутка нравится, и он смеется. Экран снова освещается, и начинается фильм.

Но после журнала о Нюрнберге основная картина выглядит как-то бледно и неинтересно, и я снова погружаюсь в свои мысли. Интересно, где сейчас папа – со своей другой дочкой? Может быть, он прямо сейчас щекочет ей круглый животик, а она заливисто хохочет? Я представляю, как папа с нежностью смотрит на ее мать, проводит ладонью по ее щеке, благодарит за то, что она родила ему такую чудесную девочку. Злость закипает во мне так, что перехватывает горло. Даже в кино мне не укрыться от своих мыслей. Куда бы я ни пошла, мне везде мерещится папа. От него нет спасения. Передышки и той нет. Я нетерпеливо ерзаю в кресле и вдруг замечаю, что Томас, оказывается, взял меня за руку. Я потихоньку высвобождаюсь.

Вот бы сейчас со мной был Вальтер, вот бы это он держал меня за руку.

Но нет, его сюда на пушечный выстрел не подпустят.

Когда мы выходим из кино, снаружи уже сумерки. Мы садимся на скамью напротив Томаскирхе. Высокие, чистые голоса доносятся из древнего храма, заливая пространство мощеной площади вокруг: в церкви поет хор мальчиков.

– У меня отец умер, – заявляет вдруг Томас, и его голос, монотонный и резкий, нарушает наше дружеское молчание.

Через меня словно пропускают электрический ток.

– Что случилось? – спрашивает Эрна.

– Из окна выпал, – отвечает Томас спокойно, даже равнодушно. – Мыл окно на четвертом этаже тюрьмы. Наверное, наклонился по неосторожности чересчур да и вывалился.

– Страх какой. Просто ужас, – говорит Эрна. – Как жалко.

– А мне нет! – тут же выпаливает Томас. – Из-за него вечно одни проблемы были. На войне он не был. Зато коммунистом был. Наци терпеть не мог. Короче, он был предателем и получил по заслугам. – Щеки у Томаса пылают; очки, как всегда, соскользнули на самую середину носа.

Эрна смотрит на него, вытаращив глаза от ужаса:

– Что ты! Нельзя радоваться смерти родного отца!