Дочь Рейха

Люди, дурно пахнущие незнакомцы, обступают меня со всех сторон. Нечем дышать. Толпа становится все плотнее, чувствую, что вот-вот задохнусь. Тогда начинаю работать локтями, прокладывая себе путь к проезжей части: скорее бы вырваться отсюда и бежать прочь, как можно дальше. Задуманное удается мне довольно скоро, но, вырвавшись из толпы, я чуть не попадаю под автомобиль. Водитель с силой жмет на клаксон и выворачивает руль. Машины гудят, я шарахаюсь, еле увертываюсь от какой-то лошади, и тут же меня едва не сбивает велосипедист. Правда, он тоже в последний миг сворачивает, предварительно обложив меня отборной бранью. Я как слепая: видение голубоглазой девочки, чья ангельская щечка уютно жмется к бритому лицу папы, застилает мне весь свет. Домой идти нельзя. Да, мама будет с ума сходить от волнения, а папа разозлится из-за того, что я не пришла к обеду. Ну и пусть. Не могу я спокойно сидеть и смотреть ему в глаза после того, что видела.

Мама!

Бедная моя мамочка!

Неужели она знает?

А если нет, то как мне быть – сказать?

Ноги несут меня вперед и вперед, в голове нет ни одной мысли о том, куда я направляюсь. Просто иду – по улицам и переулкам, мимо церквей, магазинов, школ и жилых домов. День померк, город зажигает огни. Но для меня время как будто замерло. Папа, такой счастливый, с чужой малышкой на руках, мерещится мне на каждом повороте.

Но ничего не поделаешь. Измотанная душой и телом, я осушаю слезы и медленно плетусь домой.

– Где тебя носит? – Мама плачет, глаза у нее опухшие, красные от слез.

– Неожиданно встретилась с подругой, – бормочу я. – Мы пошли к ней, заболтались. Прости меня. Я не заметила, что уже так поздно.

– О чем ты только думаешь, Хетти! – Она кричит, заламывает руки. – Разве так можно – исчезать, не сказав никому ни слова, да еще в такое время?

Что я могу ей сказать? Какими словами описать то, что видела?

Лицо отца пошло красными пятнами, маленькие свиные глазки затерялись в складках дрожащей плоти.

– До сих пор мы сквозь пальцы смотрели на то, как ты бродишь с друзьями по всему городу. Но, если они будут плохо на тебя влиять или доведут тебя до беды, мы положим твоей свободе конец. Немедленно. И никаких больше блужданий по улицам. Запомните это, фройляйн.

Ненавижу тебя. Надеюсь, это ясно читается в моих глазах.

Образ пухленькой, голубоглазой, светловолосой девочки-ангелочка словно отпечатан на сетчатке моих глаз и никуда не желает уходить. Сестра! Какое чужое, неудобное слово.

– Прости меня, папа.

– Ты заслужила порку за то, что причинила столько волнений матери, – не унимается он. – Уходи в свою комнату и оставайся там до утра. Чтобы мои глаза тебя не видели.

С радостью. Я тоже совсем не хочу тебя видеть. Меня от тебя тошнит. Если уж я заслужила порку за то, что заставила волноваться маму, то чего же своей неверностью заслужил ты?

Я поворачиваюсь к нему спиной и молча поднимаюсь к себе. Там я достаю из-под матраса дневник, сажусь и пишу:

Я не могу рассказать маме о том, что видела. Это уничтожит ее. Разрушит всю нашу жизнь. Значит, она не должна ничего узнать, ни сейчас, ни позже. Точка. Господи, как же мне не хватает Карла! Так и вижу его сейчас, как он сидит рядом со мной, смотрит на меня добрыми глазами. «Не волнуйся, Мышонок, – сказал бы он. – Папу я возьму на себя». Но Карл далеко, а я здесь совсем одна.

Вальтер обнимает меня и шепчет мне прямо в ухо, что все исправит. «Бросай родителей, – уговаривает он. – Поедем со мной в Америку». И вот я выхожу из дома в последний раз. Почему-то на мне форма Люфтваффе. Мама отказывается даже попрощаться со мной, а папа только рад, что я уезжаю. Оборачиваюсь с порога и вижу его: он сидит на диване, качая на колене пухлую, похожую на херувима золотоволосую девочку. Только она одна и замечает мой уход, и ее льдисто-голубые глаза вспыхивают торжеством.

Я просыпаюсь, гоня от себя видение. Вся закоченела, тело затекло. Оказывается, я заснула, сидя на кровати, и уронила дневник. Раскрытый, он лежит на полу у моих ног. Голова кружится от голода и усталости, в висках снова начинается перестук далеких молотков. Подняв дневник, я закрываю его, прячу под матрас и сразу ложусь в постель, даже не раздеваясь.

Но сон больше не идет, и ночь тянется мучительно медленно. Темнота вокруг то сжимается, то становится необъятной. Желудок словно придавило камнем. Точнее, двумя: маленьким – это моя жалость к маме – и большим, массивным, как плита, – это моя ненависть к отцу. Я лежу, а стены комнаты словно пульсируют в такт ударам моего сердца.

12 октября 1937 года