Дочь Рейха

– А я и не радуюсь. Кто сказал, что я радуюсь? Только он сам во всем виноват. Он всегда делал что хотел, а мы из-за него страдали. В жизни зарплаты приличной домой не принес, вот и теперь по его милости мы торчим в этой сраной дыре, в Плагвице, а моя мать вкалывает до седьмого пота. Пашет на чертовой фабрике с утра до ночи, а мы едим всякую дрянь да глотаем фабричные дымы. Ты ведь его не знала, Эрна, так что где тебе судить. Вот Хетти понимает, о чем я. Да, Хетти? Нам без него лучше, и дело с концом.

Я ерзаю на лавке. Не приведи я тогда Томаса к папе, это сделал бы кто-нибудь другой, раньше или позже. И тогда пострадать могла вся семья. Так что я еще оказала им услугу, можно сказать.

– Мы правильно поступили, Томас, – говорю я тихо. – Я знаю, что тебе пришлось несладко, но ты держишься молодцом, настоящий герой.

Эрна смотрит на нас и ничего не понимает.

– Наверное, так оно и есть, – наконец произносит она. – Но я слышала, что такие случайные смерти в тюрьме… на самом деле вовсе не случайны. О лагерях вообще ходит много слухов, жутких слухов.

Я старательно не думаю о том, что говорил мне о них Вальтер.

– И что это за слухи? – спрашиваю я резко, с раздражением в голосе.

Отца своего наслушалась, не иначе. Повторяет за ним все подряд. Безупречная Эрна, кажется, становится не такой уж безупречной? Неужели я все же ошиблась и надо было сообщить о взглядах герра Беккера папе?

Лицо Эрны на миг затуманивается. Между бровями залегает морщинка.

– Я не говорю, что те, кто поступал неправильно, не заслуживают тюрьмы… Все дело в том, что из тех, кому «ограничили свободу в целях защиты», слишком многие попали в лагеря, а условия там ужасные. А еще я слышала, что, когда у них заканчиваются сроки, дату освобождения всеми правдами и неправдами отодвигают, а потом человек внезапно умирает или его убивают при попытке к бегству.

– Кто это тебе сказал?

Эрна тут же умолкает и едва заметно покачивает головой.

– Эрна, нельзя слушать такие вещи. Ты же знаешь. – Я гляжу ей прямо в глаза.

– Правду бывает так трудно отличить от сплетен… – Она осторожно выбирает слова. – И все равно семья Томаса имеет право знать, как случилось, что их отец погиб. Внезапная смерть наводит на подозрения…

– Да откуда тебе знать? – напускаюсь я на нее. – Не говори о том, о чем не имеешь никакого понятия. Томасу и без тебя тяжело.

– Да нет, все в порядке, Хетти. – Томас тоже хмурится. – Слухов и правда много. Просто не надо верить всему, что слышишь, Эрна. Слухи распускают ублюдки, враги Рейха. Этих хлебом не корми, дай нагадить.

Эрна ненадолго умолкает.

– Что ж, извини, Томас.

Мы сидим молча, перевариваем новость о смерти отца Томаса. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как мы с Томасом, двенадцатилетние, стояли плечом к плеч у в папином кабинете. Как же все изменилось с тех пор. Даже хлюпик Томас и тот, похоже, становится мужчиной.

Подняв голову, я смотрю сквозь голые ветки большого платана на узкие цветные окна церкви, освещенные изнутри, а голоса мальчиков, такие нежные и приятные, вдруг поднимаются на невероятную высоту и резко замолкают. На площади становится тихо.

Простившись с Томасом, мы с Эрной рука об руку идем домой по улицам, на которых уже зажглись фонари. Мы снова лучшие подруги, недавние разногласия из-за лагерей забыты. Начинается дождь, сначала мелкий, но постепенно усиливается. Пахнет мокрой, жирной землей. Машины едут, шелестя ши нами по лужам, огни фар отражаются в черных блестящих мостовых.

– Все меняется, а мне так хочется, чтобы все оставалось по-прежнему, – внезапно вырывается у меня.

Я думаю о том, как просто было жить раньше, когда не надо было выбирать слова, прежде чем сказать что-то друг другу; когда Вальтеру и его родным не приходилось прятаться от людей; когда я еще не знала о папе и другой девочке.

Эрна задумчиво смотрит на меня:

– То есть, по-твоему, ничего хорошего в будущем нас не ждет?

– Не знаю, просто сейчас мне так не кажется.

Сказать или не сказать? Я уже жалею, что вступилась за Томаса. Вдруг Эрна больше не захочет говорить со мной по душам?

– Почему же нет? – возражает она преувеличенно радостно. – Впереди еще столько удовольствий. Концерт в Гевандхаусе. Танцы в БДМ. Вдруг удастся поцеловаться с каким-нибудь симпатичным офицером из вермахта? – Она пихает меня в бок. – Чего еще хотеть девчонкам, а?

Ей удается меня растормошить, и я улыбаюсь, несмотря на меланхолию, которая, кажется, угнездилась во мне навсегда.

– Правда, Хетти, что с тобой такое?

– Так. Ничего. По Карлу, наверное, соскучилась, вот и все.

– Ну конечно. Как он там?

– Кажется, хорошо. Хотя он не особо часто мне пишет.

– Ты, наверное, ждешь не дождешься, когда он приедет.

– Кто знает, когда еще это будет.

– На Рождество, разве нет? Он ведь говорил… – Эрна осекается на полуслове.

– Что?

– Я хотела сказать, на Рождество он, наверное, приедет, разве нет? – частит она: слова так и сыплются у нее изо рта, налезая одно на другое, но шаг замедляется, и, глядя на нее, я даже сквозь дождь и сумерки вижу, как ее лицо заливает краска.

– Ты только что сказала «на Рождество» и еще «он ведь говорил»…