Дочь Рейха

Однако ее слова не укладываются у меня в голове, а кружатся возле, жужжа, как назойливые мухи. Так, значит, Эрна использовала нас – и меня, и Карла. С самого начала я для нее была лишь средством достижения цели, не более. То-то я никак не могла понять, что она во мне нашла – она, такая очаровательная, утонченная, совершенная, и вдруг захотела дружить со мной.

Что ж, теперь все ясно.

– Только не думай, будто я стала твоей подругой только потому, что это было нужно папе. – Эрна точно прочла мои мысли. – Потому что это неправда. Мы с тобой подружились задолго до того, как все началось. Вот это – правда.

В самом деле? Подняв голову, я смотрю на высокую башенку церкви, наверху истончающуюся в острый шпиль, черный на фоне низкого свинцово-серого неба. Раньше я верила в Бога. Ощущала Его благословение, видела свое место в созданном Им мире. Позже я перестала ходить в церковь из-за мамы с папой – они считали религию дурманом. Тогда во мне стала расти вера в Гитлера и полную, непогрешимую праведность нашего славного нового Рейха. Потом по явился Вальтер, который своими словами поколебал мою веру. И вот только что Эрна добила ее окончательно. Карла больше нет, и моей идеальной Германии тоже нет. Во что мне верить теперь? Я чувствую себя голой и беззащитной. Я как перекати-поле.

– Мы опоздаем в школу, – наконец говорю я.

Чувства обуревают меня, и я не знаю, что еще сказать.

– Хетти, – Эрна хватает меня за руки и стискивает их, – я рассказала тебе об этом только для того, чтобы ты не сомневалась: я никому не выдам твою тайну. И сделаю все, чтобы тебе помочь. Я тебя не сужу и надеюсь, что ты меня тоже. У нас с Карлом никогда не было Этого. Он говорил, что подождет, что я не та девушка, с которой можно, и что в один прекрасный день мы поженимся. А еще он говорил, что таких девушек, с которыми можно все, кругом полно, а со мной ему просто хорошо рядом. Так что я не сделала ему больно. И он так и не узнал, что я любила его совсем не так, как он – меня. Он не страдал. Ни капли.

Что ж, может быть, она права.

Не исключено, что Карл получал свое у Ингрид.

При этой мысли я даже прикусываю губу, и мы с Эрной спешим в школу.

О, Эрна, надеюсь, я не совершила непоправимой ошибки, доверившись тебе. Неужели ты и правда всегда ненавидела нацистов? А как же собрания БДМ, как же школа и мы с Карлом? Ты всегда громче всех пела наши песни, выше других вскидывала руку в салюте. Ты, как истинная дочь Германии, наставляла младших. Как же тебе удавалось быть такой искренней, если ты не верила во все это ни капли? Неужели ты такая замечательная актриса? Если нет и ты обманываешь меня сейчас, то почему я должна верить, что ты не донесешь на нас с Вальтером? А если все-таки да и все эти годы ты играла роль, значит ты мне не подруга? Как ни крути, получается, что ты лжешь. Только время покажет, где в твоих словах правда.

8 ноября 1938 года

За окнами бушует ветер. Хлещет дождь, струи текут по оконному стеклу. Голая вишня на улице гнется под таким немыслимым углом, что ветки хлещут по ограде тротуара. От сквозняков дрожат и хлопают двери. Скрипит и стонет весь дом.

Мама в гостиной пьет кофе и слушает радио, которое перекрикивает шум бури за стенами дома.

– Я ухожу в школу, – кричу я с порога, застегивая пальто.

– Что за ужасный день, – отзывается она, глядя на терзаемые ветром деревья. – Такая погода, а тут еще эта беда в Париже.

– Какая беда? В чем дело?

– Ты разве не слушала новости сегодня утром? Франц сказал, что выходить сегодня из дому может быть небезопасно. По крайней мере пока.

– Почему? – спрашиваю я, входя в комнату и опуская на пол портфель. – Мне что, не идти в школу?

– Его вызвали на срочное совещание в СС, – продолжает мама, не отвечая на мой вопрос. – Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Из чего не выйдет ничего хорошего? Ты говоришь загадками, мама!

Она кивком показывает на газету, лежащую на кофейном столике.

– Прочти сама, – говорит мама, поворачиваясь спиной к окну и буре за ним.

Я опускаюсь на диван, раскладываю газету на столе перед собой и начинаю читать передовицу.