Дочь реки

Гроза сидела долго, прижавшись спиной к твердому борту, и шевельнуться опасалась лишний раз, чтобы внимание к себе не привлечь. В первый миг, как голову повернула, увидела, что у кормила не Рарог сидит, а Волох, один из самых ближних его ватажников. Тот покосился на нее и подмигнул вдруг, словно приятелю старому, которого подбодрить хотел.

Гроза поежилась от сырости, что пробралась под шушпан и подол. Надо было и свиту захватить… Тепло в эту пору еще неверное, особенно ночью.

— На, поешь, — раздался над головой голос.

Рарог встал рядом и протянул небольшое полотенце с завернутыми в него лепешками и вяленой поросятиной. Видно, остальные, пока она спала, подкрепиться успели: а иначе как без сна да сил воевать идти? Хоть и живот сильно-то набивать негоже. Она кивнула, с благодарностью принимая скромное кушанье и не решаясь хоть что-то сказать. Потому что опасалась услышать, что старшой ей скажет в ответ и что решит сделать с ней дальше, потому как близко к Любшине, если там уже идет бой, он точно ее не подпустит. Да она и не дурочка, чтобы не понимать, что девице среди ратников не место, хоть и оружием владела: да кто ж послушает теперь такие доводы?

— Ты на берег сойдешь, Гроза, — будто услышаве ее мысли, проговорил Рарог, усаживаясь рядом. Кормщик отошел и сел вместе с товарищами за весло. Утро подступало, а потому надо было скорее добраться до веси. Но течение перед излучиной, изогнутой змеиным хвостом, расширившись на много саженей, стало медленнее.

— Прямо тут высадишь? — она усмехнулась. Да не до смеха: с него станется, как щенка, в воду бросить, чтобы до берега плыла сама. Потому как досадила она ему уже порядочно.

Рарог всунул ей в руки мех с водой — сухую трапезу запить. Помолчал, глядя на туманный берег, почти сокрытый белесой, вытянутой по земле пеленой. Вздохнул каким-то своим мыслям. И отчего-то захотелось вдруг пальцами расчесать его чуть волнистые волосы у шеи. Гроза и руки под мышки спрятала, опасаясь, что тело само за нее решит, надо это делать или нет.

— Нет, конечно, — наконец ответил старшой. — Как увидим Любшину вдалеке, так и сойдешь. А там, коли тебе хочется, пешком доберешься. Да не слишком близко. Там, я знаю, есть избушка одна на берегу: мимо не пройдешь. Жила там одна вдова, пока не померла. Говорят, ведьма была, потому никого не пришло в дом жить даже из родичей. Тебе такое пристанище в самый раз будет, пока все не закончится.

Вот же, и позаботился, кажется, и ведьмой почти назвал. Как с таким разговаривать всерьез?

— Откуда же ты все знаешь? — Гроза заглянула в его озабоченное и суровое лицо.

— Какие где избы стоят. Пустые они или нет.

— Останавливались мы там, бывало. Место хорошее, даже струги можно оставить не так заметно для других. Мы много таких мест знаем. Нам часто в селения соваться нельзя.

— Хорошо… — пришлось согласиться, как ни хотелось возразить.

— А тебя никто и не спрашивает, — чуть резче, чем нужно, оборвал ее находник. — Ты ведь никого не спросила, когда из острога сбегала. И мою шею под удар своего отца ставила. Больше такого счастья мне не надо.

Гроза и хотела уже было что-то ответить, довольно взъярившись от его грубого тона, да не успела.

— Горит! — громко сказал кто-то у правого борта.

Рарог подобрался сразу, встал и к носу пошел, где зорко смотрела вдаль резная медвежья голова. Гроза тоже на месте подскочила, запуталась слегка в подоле да покрывале и едва не полетела кулем обратно, но устояла. Она, вытянув шею, посмотрела вперед — а там и правда уже зарево поднималось над невысоким молодым перелеском, который еще скрывал Любшину от взора тех, кто подходил с этой стороны излучины. Но не успела еще Гроза дойти до носа струга, неловко покачиваясь при каждом мягком рывке его, когда весла воду загребали, как старшой назад повернул, прошел мимо и сел у кормила.

— Весла сушите, — велел — и мужи сразу их подняли.

Он повернул кормовое весло, и струг мягко повернул, продолжая неспешно плыть по течению к Любшине. И потянуло помалу гарью навстречу, как будто пожар полыхал где-то совсем рядом. А еще через пару саженей заплясали по воде первые отсветы огня и донеслись — обрывками — первые крики и шум. Словно эхо меж кряжистых старых берез заплутало. Дым разбил на осколки хрусткую речную свежесть, что колола щеки и заставляла ежиться, проникая внутрь тела даже через ноздри. Гроза содрогнулась от неправильности этого запаха, от его чужеродности посреди этого с виду спокойного утра, окрашенного густой живицей зари, запутавшейся в небесной дымке. Стылая синь еловых берегов отступала, заменяясь нестройным рядами приветливых берез, обряженных, словно купальские девы, в длиннополые рубахи. Но той сонной безмятежности хватило ненадолго. Потому как уж разогревало сердце беспокойство, горячее, как тот свет, что лился, колышась, от Любшины.

Скоро пристали к берегу — одним стругом. Остальные только едва приостановились, ожидая, когда лодья старшого вернется.

— Еще время тратить пришлось, — привычно проворчал со своей скамьи Другош, когда песком и мелкими камушками прошуршала под дну отмель.