Дочь священника

Даже отец приветствовал Дороти так, будто она уезжала на выходные. Она застала его у себя в кабинете – ректор задумчиво курил трубку, стоя перед напольными часами; стекло, разбитое четыре месяца назад домработницей, он не спешил заменять. Когда Дороти вошла в кабинет, ректор вынул трубку изо рта и убрал в карман рассеянным, стариковским жестом. Дороти подумала, что он сильно постарел.

– Ну вот наконец ты и вернулась, – сказал он. – Хорошо доехала?

Дороти обняла его за шею и коснулась губами седоватой щеки. Когда она отстранилась, он похлопал ее по плечу чуть бережней, чем обычно.

– С чего это тебе взбрело в голову вот так взять и сбежать? – сказал он.

– Я же тебе говорила, отец, что потеряла память.

– Хм, – сказал ректор; и Дороти поняла, что он ей не верит и никогда не поверит, так что, когда он будет не в духе, он еще не раз припомнит ей это. – Что ж, как отнесешь наверх сумку, принеси свою машинку, хорошо? Хочу, чтобы ты отпечатала мне проповедь.

В городке за прошедшие месяцы мало что изменилось. Расширилась «Старая чайная лавочка», еще больше испортив Главную улицу. Миссис Пифер уже не так страдала от ревматизма (ей, несомненно, помог чай из ангелики), но мистер Пифер «походил к дохторам», и они опасались, что у него камни в почках. Мистер Блайфил-Гордон получил место в парламенте и сидел теперь покорным болванчиком на задней скамье консервативной партии. Старый мистер Томбс умер сразу после Рождества, и семерых его кошек забрала мисс Фут, прилагавшая теперь героические усилия, чтобы пристроить их кому-нибудь. Ева Туисс, племянница мистера Туисса, торговца скобяными изделиями, родила незаконного ребенка, но тот умер. Проггетт вскопал и засеял огород ректора, и уже показались кормовые бобы и ранний горошек. Долги за провизию снова росли, и одному Каргиллу ректор уже задолжал шесть фунтов. Виктор Стоун сцепился с профессором Колтоном в «Чарч таймс» по поводу священной инквизиции и посрамил его. Эллен всю зиму страдала от экземы. Уальф Блайфил-Гордон пристроил два своих стихотворения в «Лондон меркюри».

Дороти вошла в теплицу. Ей предстояла большая работа – делать костюмы для школьной постановки ко Дню св. Георгия[149], в пользу органного фонда. За прошедшие восемь месяцев на орган не собрали ни пенни – ректор, по всей вероятности, выбрасывал письма органных подписчиков, не читая, поскольку их тон становился все более язвительным. Дороти поломала голову, где бы еще раздобыть денег, и решилась в итоге на серию исторических постановок, которая откроется «Юлием Цезарем» и завершится «Герцогом Веллингтоном». Она подумала, что за каждую из них можно будет выручить два фунта (а то и все три!), при должной удаче и хорошей погоде.

Дороти осмотрела теплицу. За прошедшую неделю она только мельком заглядывала сюда, и было похоже, что без нее никто ничего здесь не трогал. Ее вещи лежали там, где она их оставила, и все покрывал толстый слой пыли. Швейная машинка стояла на столе, среди знакомого вороха из обрезков ткани и оберточной бумаги, катушек и банок с краской, и даже в иголку, успевшую заржаветь, была вдета нитка. И там же – о да! – лежали ботфорты, которые Дороти мастерила в ту роковую ночь. Она взяла один из них и осмотрела. У нее екнуло сердце. Да, что ни говори, ботфорты удались! Жаль, не пригодились! Но пригодятся для новых постановок. Хотя бы для «Карла Второго» – или нет, лучше обойтись без него; пусть вместо «Карла Второго» будет «Оливер Кромвель» – ему не придется делать парик.

Дороти зажгла примус, нашла ножницы и два листа оберточной бумаги и принялась за дело. Ей предстояло смастерить уйму костюмов. Для начала она решила разделаться с нагрудником Юлия Цезаря. С доспехами всегда была самая морока! Как выглядело облачение римского солдата? Собравшись с мыслями, Дороти вспомнила статую какого-то богоподобного императора с кудрявой бородой, стоявшую в Римском зале Британского музея. Можно будет сделать этакий грубоватый нагрудник из оберточной бумаги, наклеить поперек узкие полоски бумаги, изображающие латы, и посеребрить их. Шлем можно будет не делать – и то слава богу! Юлий Цезарь всегда носил лавровый венок – наверняка скрывал лысину, как мистер Уорбертон. Но как быть с поножами? Носили их при Юлии Цезаре? А обувь? Калиги – это ботинки или сандалии?

Вскоре Дороти остановилась и отложила ножницы. На ум ей снова пришла беспокойная мысль, то и дело преследовавшая ее всю неделю этаким неугомонным призраком. Мысль о том, что наговорил ей в поезде мистер Уорбертон – о жизни, какая ее ожидает без мужа и денег.