Дочь священника

– Дитя мое, назовите мне хоть одну жизненную философию, лишенную гедонизма. Ваши вшивые христианские святые – величайшие гедонисты из всех. Они стремятся к вечному блаженству, тогда как мы, бедные грешники, не надеемся ни на что подобное за пределами этой жизни. В конечном счете все мы хотим как-то себя порадовать, просто некоторые делают это в извращенных формах. Вы, похоже, находите радость в том, чтобы массировать ноги миссис Пифер.

– Не совсем так, но… ой! Не знаю, как объяснить!

Ей хотелось сказать, что пусть она утратила веру, но ее духовный облик остался прежним – изменить его она не могла, да и не хотела; что ее космос, пусть он теперь казался ей пустым и бессмысленным, все равно в каком-то отношении, оставался христианским космосом; что христианский образ жизни все равно оставался наиболее естественным для нее. Но Дороти не знала, как это выразить в словах, к тому же ей казалось, если она попробует это сделать, мистер Уорбертон станет над ней смеяться. Поэтому она просто сказала:

– Почему-то я чувствую, что мне лучше будет продолжать вести прежнюю жизнь.

– СОВЕРШЕННО прежнюю? Со всеми прибамбасами? С девочками-скаутами, «Союзом матерей», «Обручем надежды» и «Спутником супружества», с посещением прихожан и воскресной школой, со Святым Причастием дважды в неделю и непременным славословием по григорианскому канону? Вы вполне уверены, что у вас хватит терпения?

Дороти против воли улыбнулась:

– Без григорианского канона. Отец его не одобряет.

– И вы хотите сказать, что, не считая ваших сокровенных мыслей, ваша жизнь будет точно такой же, как до того, как вы утратили веру? И вы ничего не измените в ваших привычках?

Дороти задумалась. Да, она изменит кое-что в своих привычках; но этого по большей части никто не заметит. Ей на ум пришла булавка, которой она колола себя; больше она делать этого не будет. Но говорить об этом мистеру Уорбертону она не решилась, поскольку всегда от всех это скрывала.

– Ну, – сказала она наконец, – пожалуй, на Святом Причастии я буду преклонять колени справа, а не слева от мисс Мэйфилл.

2

Прошла неделя.

Дороти возвращалась на велосипеде домой. Был вечер, ясный и холодный, и солнце в чистом небе клонилось к далекому горизонту в зеленоватой дымке. Поднявшись на холм, Дороти въехала в знакомые ворота и отметила, что вяз опушился темно-красными цветами, похожими на гноящиеся раны.

Неделя выдалась загруженной – пришлось посетить всех прихожанок и навести посильный порядок в церкви, – и Дороти порядком устала. Пока ее не было, все пришло в страшный упадок. Она даже не думала, что церковь может так зарасти – ей пришлось вооружиться щетками, метлой и совком и потратить большую часть дня, чтобы все отдраить, а за органом она обнаружила залежи «мышиных дел», при виде которых ее чуть не стошнило. (Мыши не могли не гадить там, поскольку органист, Джорджи Фрю, вечно приносил с собой пачки дешевых печений и грыз их во время службы.) Все церковные кружки были в небрежении, так что «Обруч надежды» и «Спутник супружества» приказали долго жить, посещаемость воскресной школы сократилась вдвое, а в «Союзе матерей» разгоралась междоусобица из-за бестактного замечания мисс Фут. Колокольня, казалось, не сегодня завтра рухнет. Приходской журнал доставляли с перебоями, и плату за него не брали. Во всех церковных фондах творился кавардак, всплыли девятнадцать неучтенных шиллингов, а приходские книги ничего не проясняли – и так кругом, ad infinitum[147]. Ректор все пустил на самотек.

Едва вернувшись домой, Дороти с головой окунулась в работу, и все вернулось на круги своя с поразительной быстротой. Казалось, Дороти отсутствовала не больше суток. Теперь, когда скандал улегся, ее возвращение в Найп-хилл почти никого не удивило. Отдельные прихожанки, которых она посещала, особенно миссис Пифер, были искренне рады ее возвращению, а Виктор Стоун поначалу слегка стыдился, что в свое время поверил клевете миссис Сэмприлл; но вскоре забыл об этом и стал хвастаться перед Дороти своим недавним триумфом в «Чарч таймс». И, разумеется, дамы из «кофейной бригады» останавливали Дороти на улице со словами: «Дорогая моя, как я рада снова тебя видеть! Тебя так долго не было! И знаешь, дорогая, мы все считали таким позором, что эта ужасная женщина распускала эти слухи о тебе. Но я надеюсь, ты понимаешь, дорогая, кто бы что ни думал, я-то ни слову не верила», и т. д. и т. п. Но никто не задавал ей неудобных вопросов, которых она боялась; все довольствовались общими словами, что она преподавала в школе под Лондоном – в какой именно школе, никто не спрашивал. Дороти поняла, что ей не придется никому признаваться, что она спала на Трафальгарской площади и была арестована за попрошайничество. Дело в том, что люди, живущие в маленьких городках, имеют крайне смутное представление обо всем, что творится во внешнем мире. Все, что находится дальше чем за десять миль от их порога, это terra incognita[148], населенная, вне всякого сомнения, драконами и каннибалами, о которых они предпочитают не думать.