Дочь священника

[Проходит уйма времени. Бьет пять. Кажется, миновали века. Дверь внезапно открывается, и люди бросаются внутрь, стремясь занять угловые места. Чуть не теряя сознание от теплого воздуха, они рассаживаются и растягиваются на столах, всеми порами впитывая тепло и запах еды.]

МИСТЕР УИЛКИНС: Смотрите у меня! Полагаю, порядки вам известны. Никаких ирисок утром! Спите до семи, если хотите, а увижу кого спящим после, выгоню взашей. Девочки, принимайтесь за чай!

ОГЛУШИТЕЛЬНЫЙ ГВАЛТ: Два чая сюда! Чайник чаю и пончик нам четверым! Копчушку! Мистер Уил-кинс! По скока сосиски? Два ломтя! Мистер Уил-кинс! А сигаретная бумага есть? Копчушки! [И т. д. и т. п.]

МИСТЕР УИЛКИНС: Не орите, не орите! Угомонитесь, или ничего не дам.

МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Чуешь, милая, как кров приливат к ступням?

МИССИС УЭЙН: Он небось хамит тебе? Не по-жентменски обращается, как я говорю.

ХРЮНДЕЛЬ: Это, блядь, голодомор. Очуметь! Мне что, нельзя пару сосисок!

ДЕВИЦЫ [хором]: Копчушки сюда! Скорее нам копчушек! Мистер Уилкинс! Копчушки всем! И пончик!

ЧАРЛИ: Какая там половина! Сегодня утром запахом питайся. Уж ВСЯКО лучше здесь, чем на клятой площади.

РЫЖИЙ: ‘От, Глухарь! Получил свою половину! Давай сюда хренову чашку.

МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Тогда уста наши наполнились смехом, а язык наш – пением!..[111]

МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ей-богу, я уже засыпаю. Это жара дрему наводит.

МИСТЕР УИЛКИНС: Хватит распевать! Вы знаете порядки.

ДЕВИЦЫ [хором]: Копчу-у-ушка!

ХРЮНДЕЛЬ: Пончики ебаные! Холодная жратва! Мне уже дурно.

БАТЯ: Даже чай, шо они те дают, это водица с щепоткой пыли. [Рыгает.]

ЧАРЛИ: Лучше всего – прикрыть глазки и забыть об этом. Будет нам во сне клятое жаркое с гарниром. Ляжем на стол, голова к голове, и устроимся поудобней.

МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ляг мне на плечо, милая. У меня мяса на мослах поболше твоего.

РЫЖИЙ: Не пожалел бы рыжик за чинарик, будь у меня паршивый рыжик.

ЧАРЛИ: Давайте ближе. Придвигай башку к моей, Хрюндель. ‘От так. Боже, забудусь клятым сном!

[Мимо них проносят к столу девиц блюдо с копченой рыбой.]

ХРЮНДЕЛЬ [сонно]: Еще, блядь, копчушка. Хотел бы знать, скока раз она для этого ноги раздвигала.

МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [в полусне]: Ох, я горевала, када Майкл свинтил и оставил меня с дитем и вообше…

МИССИС БЕНДИГО [гневно, провожая взглядом блюдо с копченой рыбой и воздевая перст]: Гляньте, девочки, на это! Гляньте! Копчушка! Не берет вас зло? Нам на завтрак копчушек не видать, а, девочки? Шлюхи эти глотают – лишь подавать успевай, а у нас чашка чая на четверых, и еще скажи спасибо! Копчушка!

МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [витийствует]: Расплата за грехи – копчушка.

РЫЖИЙ: Глухарь, не дыши мне в лицо. Не выношу, млять.

ЧАРЛИ [во сне]: Чарлз-Уиздом-пьян-и-не-участвует-пьян? – да-шесть-шиллингов-переходят-к-следующему!

ДОРОТИ [на груди миссис Макэллигот]: Хорошо-то как!

[Они засыпают.]

2

Так все и шло.

Дороти прожила десять дней такой жизнью, точнее, девять дней и десять ночей. Она с трудом представляла, что еще ей оставалось. Отец, казалось, совершенно отказался от нее, и, хотя в Лондоне у нее были друзья, которые могли оказать ей помощь, она не решалась обратиться к ним после того, что случилось или якобы случилось. В благотворительные организации она обращаться также не смела, поскольку тогда бы наверняка стала известна ее личность, а это, чего доброго, вызвало бы новый всплеск в бульварной прессе о «дочери ректора».

Так что она осталась в Лондоне и примкнула к причудливому племени, редкому, но неискоренимому – племени бездомных женщин без гроша в кармане, прилагающих отчаянные и небезуспешные усилия скрывать это; женщин, которые на холодном рассвете умываются в питьевых фонтанах, тщательно разглаживают мятую одежду после бессонных ночей и держатся с достоинством – и только их лица, бледные и обветренные, скажут вам, что они в нужде. Дороти претило, в отличие от большинства окружавших ее бедолаг, становиться закоренелой попрошайкой. Свои первые сутки на Трафальгарской площади она ничего не ела, не считая чашки чая, выпитой ночью, и еще трети чашки, выпитой наутро в кафе «Уилкинса». Но вечером, побуждаемая крайним голодом и примером остальных, она подошла к случайной прохожей и сказала чуть дрогнувшим голосом: «Простите, мадам, не могли бы вы дать мне два пенса? Я ничего не ела со вчерашнего дня». Прохожая уставилась на нее, но открыла сумочку и дала три пенса. Дороти не понимала того, что ее культурная речь, из-за которой ей не удалось устроиться прислугой, помогала ей в попрошайничестве.