Дочь священника

МИССИС БЕНДИГО: Да заткнись ты, богохульник старый! Он слишком, млять, жирен, чтобы чуять холод, – ему все нипочем.

ЧАРЛИ: Какие пышные у тебя формы, ма. А ты, Рыжий, посматривай насчет клятого легавого.

МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Maledicite, omnia opera![107] Черная месса! Почему бы нет? Священник всегда священник. Дайте мне косяк, и я сотворю чудо. Серные свечи, «Отче наш» задом наперед, распятие вниз головой. [Дороти] Будь у нас черный козел, тебе бы нашлось применение.

[Животный жар скученных тел возымел эффект – все погружаются в полудрему.]

МИССИС УЭЙН: Вы не подумайте, что я привыкши сидеть на коленях у джентльменов…

МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [сонно]: Ранше я была верной прихожанкой, а потом окаянный поп отказался отпустит мне грехи маво Майкла. Старый про… пройдоха!..

МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [распаляется]: Per aquam sacratam quam nunc spargo, signumque crucis quod nunc facio…[108]

РЫЖИЙ: У кого махорка будет? Я скурил, нахрен, последний чинарик.

МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [словно с амвона]: Возлюбленные братия, мы собрались пред очами божьими, дабы свершить обряд нечестивого богохульства. Он поразил нас грязью и хладом, изгойством и гладом, оспой и зудом, вшами и мандавшами. Пища наша – корки размокшие и склизлая требуха, в пакеты напиханная, с черных ходов раздаваемая. Отрада наша – чифир и кексы черствые, поглощаемые в подвалах зловонных, ополоски пойла дешевого, объятия мегер беззубых. Удел наш – безымянная могила двадцатифутовая, в сосновых гробах, ночлежка подземная. И нам надлежит по праву и долгу во всякое время и в любом месте хулить Его и поносить Его. Посему с демонами и архидемонами. [И т. д. и т. п.]

МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [сонно]: Йисус Христос, я уж засыпала, а тут какой-то боров мне ноги отдавил.

МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Аминь. Избави от нас лукавого, но во искушение не нас введи. [И т. д. и т. п.]

[С первыми словами молитвы он разрывает освященный хлеб крест-накрест, и оттуда льется кровь. Слышны раскаты грома, и ландшафт меняется. Ноги у Дороти немеют. В воздухе смутно виднеются крылатые фигуры демонов и архидемонов, парящих повсюду. Чья-то когтистая лапа, а может, клюв смыкается на плече Дороти, и она снова чувствует лютый холод в руках и ногах.]

ПОЛИСМЕН [трясет Дороти за плечо]: Проснитесь, ну-ка, проснитесь! У вас что, нет пальто? Вы белая как смерть. Ничего лучше не придумали, чем ютиться вот так в такой холод?

[Дороти понимает, что закоченела от холода. Небо уже вполне прояснилось, и россыпь колючих звезд напоминает крохотные лампочки на высоком куполе. Человеческая пирамида распалась.]

МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Бедняжка не привыкла к невзгодам, как мы.

РЫЖИЙ [хлопая себя по плечам]: Брр! У-у! Околеть с такого дубака!

МИССИС УЭЙН: Она прирожденная леди.

ПОЛИСМЕН: В самом деле?.. Послушайте, мисс, вы бы лучше пошли со мной в Б. М. П. Вам найдут место, порядок. Любому видно и с закрытыми глазами, вы не ровня этой публике.

МИССИС БЕНДИГО: Спасибо, констебль, спасибо! Слыхали, девушки? Не ровня, грит, энтой публике. Мило, не так ли? [Полисмену] Сам-то, видать, породистый жеребец, а?

ДОРОТИ: Нет-нет! Не надо, мне здесь лучше.

ПОЛИСМЕН: Ну, как хотите. Вы сейчас были совсем плохая. Я еще проверю, как вы тут. [Удаляется в сомнении.]

ЧАРЛИ: Ждем, пока клятый за угол зайдет, и снова в кучу. Единственный клятый способ согреться.

МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Давай, детка. Залаз под низ и грейса.

ХРЮНДЕЛЬ: Без десяти, на хуй, два. Не вечно, надо думать, будет ночь.

МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались. Сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей!..

[Люди снова громоздятся на скамейке. Но температура опускается почти до нуля по Цельсию, и дует промозглый ветер. Сбившись в кучу, люди вертят обветренными лицами, напоминая поросят, жмущихся к свиноматке. Кому-то удается забыться секундным сном, кому-то снятся кошмары, слишком похожие на реальность. Временами люди ведут почти нормальный разговор, даже смеются над своим положением, а потом отчаянно жмутся друг к другу, стеная. Мистер Толлбойс неожиданно выдыхается, и его речь переходит в бессвязную околесицу. Он валится поверх остальных, давя их. Человеческая куча распадается. Кто-то остается на скамейке, кто-то сползает на землю и приваливается к парапету или к коленям товарищей. На площадь выходит полисмен и велит тем, кто на земле, встать на ноги. Они встают, а едва он уходит, снова валятся. Пространство оглашается храпом и стонами. Головы спящих кивают, как у китайских болванчиков, – сон и пробуждение сменяются с часовой точностью. Куранты бьют три раза. С восточного края площади кричат зычным голосом: «Ребята! Подъем! Газеты на подходе!»]

ЧАРЛИ [вздрагивает и просыпается]: Клятые газеты! Давай, Рыжий! Руки в ноги!