Дочь того самого Джойса

– Мне очень жаль. – Беккет снова ослабел, повесил голову и сгорбился. – Я как будто мертв внутри. Я не способен испытывать нормальные человеческие чувства… поэтому и не могу влюбиться в вас. Я пытался…

– Немедленно, – повторила я. Я не могла слышать эти жалкие объяснения. Он использовал меня, чтобы стать ближе баббо. Он просто еще один угодливый, отвратительный «льстец». Ради него я отвергла Эмиля – милого, доброго, очаровательного Эмиля. Я была готова отдать ему свою девственность. И все это время я являлась не более чем пешкой в его игре «погоня за гением». Всего лишь дочь Джеймса Джойса. Маленькая, но очень недурственная hors d'oeuvre, которую можно прожевать и проглотить за секунду.

– Вы расскажете все отцу? – Его голос дрогнул от страха.

Я промолчала. Он вычерпал из меня все. Я ощущала себя не человеком, а шелухой, оболочкой – тонкой, хрупкой оболочкой, пустой и ненужной. И все, что его беспокоит, – скажу ли я отцу? Как живой человек может быть настолько жестоким, настолько бездушным?

Беккет встал и пошел к двери, шаркая ногами, как старик. Я услышала, как щелкнул замок, а потом тихое эхо его шагов на лестнице. Он спускался вниз.

Я любила его восемнадцать месяцев. Жаждала его. Тосковала по нему. Восемнадцать месяцев я каждый день ждала его прихода. Восемнадцать месяцев тихих разговоров в прихожей, нежностей, семейных выходов в свет. Я подумала о нашем брачном ложе… он обнимал меня, залитый медовым светом, полуодетый, тяжело дыша от страсти и желания.

Я включила свет и подошла к телефонному аппарату. Рядом с ним лежал номер цюрихского отеля, в котором остановились родители. Я подняла трубку и попросила оператора соединить меня с ним.

Через несколько минут я уже разговаривала с мамой. Я все ей рассказала. Передала каждое слово Беккета. Сказала, что он разбил мне сердце, бросил меня и мне пришлось одной в темноте возвращаться домой, что он унизил и опозорил меня. Мама была вне себя от ярости. Я слышала, как ее голос кипит от гнева, когда она пересказывала все баббо. Мама сообщила, что операцию ему пока еще не сделали, но они вернутся так скоро, как только смогут. Вешая трубку, я услышала, как она воскликнула:

– Я никому не позволю играть с нашей дочерью, Джим! Никому!

Два дня я провела в постели. Ни с кем не разговаривала, ничего не ела. Лишь прислушивалась к крикам старьевщиков, что расхаживали со своими тележками вниз и вверх по рю де Гренель. Я смотрела на медленно движущиеся стрелки часов… вот они приблизились к часу, когда должен был состояться мой урок в присутствии миссис Моррис… безжалостно миновали его… Но я не могла пошевелиться. Я пыталась встряхнуться, твердила себе, как это грубо – пропустить назначенную встречу, как долго я ждала этого урока. Однако единственное, о чем я думала, был наш последний ужасный вечер с Беккетом. Я без конца задавала себе один и тот же вопрос: как же я так запуталась? Как и почему поняла все настолько превратно? Как можно было видеть знаки и читать их совершенно по-другому? И все же, даже в самые горькие секунды раздумий, я знала, что виновата не только я. Если все его ласковые слова и жаркие объятия являлись всего лишь залогом расположения великого Джеймса Джойса, то он жестоко обманул меня.

Мне вспомнились слова Сэнди о том, что весь Париж болтает о нашей помолвке. И снова стыд и унижение пронзили меня насквозь, как молния, прошли сквозь все мое тело, так что я скорчилась и сжалась в комок. Как мне теперь смотреть людям в глаза? Я уже представляла этот шепоток в кафе и барах на Монпарнасе. Брошенная дочь Джойса… да-да, та самая, с косым глазом… да, с ней все кончено.

И зачем я устроила это жуткое представление в ресторане? Как бы поступила на моем месте Киттен? Выбежала на улицу, трясясь и рыдая? Нет, она осталась бы сидеть на своем месте, сумела бы скрыть свой шок и разочарование за хорошими манерами. Она приняла бы свою боль и страдание и тихо признала бы поражение. А я? Что сделала я? Распалась на части, причем устроила из этого целый спектакль.

Когда вернулись родители, внутри у меня все горело от горя и стыда. Глаза впали, опухли и покраснели от рыданий. Волосы были грязными и непричесанными. Лицо побледнело, его черты заострились. Мама ворвалась в комнату, открыла окна, подняла с пола разбросанную одежду, носовым платком стерла с зеркала помаду. Я заметила, что она оглядела мое платье, прежде чем повесить его в гардероб. Потом опустилась на колени, подобрала все до одной раскатившиеся по комнате нефритовые бусины и сложила их в чашу.

– Мы нанижем их заново, – сказала она и отправилась в ванную комнату.

Она набрала мне ванну и щедро плеснула туда своего любимого ароматического масла. Лежа в горячей, благоухающей лавандой воде и тупо наблюдая за тем, как на стенах собирается пар, превращаясь во влагу, я слушала разговор родителей. Это случилось нечаянно – я забыла до конца затворить дверь, а мама говорила очень громко: