Дочь Великой Степи

– Откуда ж мне знать? Я прежде таких не встречала! – резко ответила Аксиана, злая от пережитого страха. Посмотрела на Зиндру, на остальных своих спутниц (все были напуганы куда сильнее нее) и вдруг смягчилась: – Правда, старики рассказывали, что в восточных степях, уже поблизости от Рхейских гор, иногда доводилось видеть похожих. «Такой зверь размером с самого большого быка, – вдруг заговорила она старческим голосом, явно пересказывая когда-то слышанную ей легенду, – голова огромна и уродлива, как у верблюда, и из черепа у него растет, против обычного, один толстый длинный рог. Зверь этот ест траву и листья березы, люди его избегают – убить его нет почти никакой возможности, а он порой нападает на верховых, – и даже самый быстрый конь не всегда спасает. Когда единорогая тварь догоняет всадника, то рогом подбрасывает его вместе с лошадью в воздух, а потом топчет…»

– Выходит, повезло нам, что мы не были тогда верхом… – задумчиво сказала Сана.

– Ну, может, и так. – Аксиана пожала плечами. – Но я всю жизнь думала, что это сказка. Даже старики признавали: люди его уже давно не видят…

– А вот мы его видели… – в раздумье произнесла Зиндра.

– …Мы его видели… – в раздумье повторила Гипсикратия.

– Похоже, тебе нравится эта картина, подруга? – осведомилась Никс. – Признаю – живопись искусная, но Полиник, который ее написал, все больше фресками стены богатых домов разрисовывал, не гнушаясь даже домами разврата…

– Из-за денег?

– Не без того, наверно. Но, кажется, он сильнее, чем о богатстве, сильнее даже, чем о службе музам, думал о славе. Даже о такой вот…

– О, Никс, как бы я хотела быть такой же умной, как ты… – вздохнула Гипсикратия, решив не рассказывать ей о встрече с этим… ринокерусом. Еще не поверит. К тому же эфиопское чудище выглядело несколько иначе.

Никс повела ее дальше – туда, где на постаменте стояла статуя темной бронзы, изображавшая юную нагую женщину дивной красоты. Лицо ее с ясными глазами синей смальты показалось чем-то знакомым.

– Узнаешь, сестрица?

Гипсикратия с недоумением взглянула на Никс, потом на статую… и опять перевела взгляд на художницу.

– Ты?!

– Да. Ее делал мой муж, – довольно улыбнулась та. – Мне было столько же, сколько тебе сейчас. Ее заказал Медету торговец благовониями Агапис для фиаса Афродиты… Знаешь, что такое «фиас», подруга? Это… скажем так, сообщество почитателей, но не только… Спроси у Теокла о фиасе Посейдона, в который он входит. А впрочем, нет, лучше не спрашивай! В общем, Агапис умер – и фиас отказался от заказа. Должно быть.

– То есть твой муж выставил тебя… твое тело… напоказ? – Это открытие оказалось столь удивительным, что заставило скифянку забыть о сдержанности, уже ставшей ее второй натурой.

– Ох, воистину!.. – всплеснула руками Никс («Варвары есть варвары!» – читалось недосказанное на ее прелестном лице). – Перикл был женат на знаменитой гетере Аспазии, а он был выше любого из царей. И его не смущало, что великий Пракситель с нее ваял статую Афины. А великий Александр не только разрешал Апеллесу рисовать свою возлюбленную обнаженной, но и отдал ее за этого художника замуж, когда узнал, что тот в нее влюблен!

– Но неужели же Медета… – Гипсикратия тряхнула головой, – неужели его не трогает мысль, что на твое тело будут пялиться чужие мужчины?

Легкая улыбка вдруг тронула губы Никс.

– А… ты же не знаешь… Мой муж не интересуется женщинами. Он признался, что до женитьбы на мне имел дело с женщиной два или три раза, только чтоб не прослыть женоненавистником.

– Твой муж – «мальчишечник»? – невольно вырвалось у скифянки.

– Нет. – Никс совсем не обиделась. – Его страсть направлена на мужчин, но он вожделеет лишь взрослых и сильных.

– Но почему ты тогда… – Гипсикратия запнулась.

– Ты, наверное, еще не знаешь наших обычаев: мужчина должен быть женат, должен родить детей, иметь дом – так полагается, и не нам это менять. Мне было пятнадцать лет, когда Медет посватался, а он тогда был уже известным скульптором. Мой отец пожаловался ему на то, что я предпочитаю ткацкому станку и веретену краски и кисть. И будущий муж нашел возможность поговорить со мной – хотя нелегко же, скажу тебе, подруга, было ему обмануть отцовский пригляд! – и предложить брачный союз, в котором разрешит мне посвящать досуг делам Аполлона. Жизнь, которую Медет дал мне, – это счастье. Я признаю его власть и никогда не иду против его воли, но он дает мне жить той жизнью, какой я хочу. И в наших спорах всегда старается быть справедливым.

– Но ты ведь… – в растерянности помотала головой Гипсикратия, ощущая, что ее запас эллинских слов будто бы сделался в разы меньше, чем до того, как они перешагнули порог пинакотеки…

– Я благодарна Медету и за сына, и за то, что он дал мне возможность творить красоту, заниматься избранным ремеслом. Он сам учил меня и сумел объяснить многое, чего без него никогда не постигла бы юная рисовальщица, нащупывающая свои пути вслепую.

– Но… – Гипсикратия все еще не знала, как спросить о том, что представлялось ей главным.