Дочери Лалады. Паруса души

Онирис Эллейв будить не стала — наскоро ополоснулась в купальной комнате, гладко выбрила щёки и голову. Ей как раз хватило времени, пока матушка произносила молитвы. Выйдя в сад, она остановилась за кустами, окружавшими молельню, дабы не мешать родительнице, а когда та поднялась с колен, Эллейв ступила из-за кустов на лужайку. Прекрасное лицо матушки озарилось ласковой улыбкой.

— Эллейв, родная моя... Ты уже покидаешь нас?

Та остановилась перед родительницей и опустилась на колени, покрыла пахнущие храмовыми благовониями руки поцелуями. Когда никто не видел, Эллейв выражала свою любовь и преклонение вот так. Тёплая и мягкая матушкина ладонь легла ей на череп, погладила, и глаза Эллейв блаженно прикрылись: из этой прекрасной руки струился умиротворяющий удивительный свет, который наполнял её крылатой силой, уверенностью и летящей энергией. Свет Онирис был очень похож на него, только у матушки он казался более мудрым и чуть грустным. Откуда бралась эта светлая печаль, из каких чертогов приплывала? Ответить, пожалуй, могла только Дева-Волчица, но она хранила молчание. Да ещё, наверно, качающие головками белые цветы на оформленном в виде холмика цветнике, которого раньше не было. Что-то до шепчущей жути знакомое было в их тонкой и светлой нежности, но Эллейв не могла понять, что именно.

— Батюшка Гвентольф сделал новую клумбу? — хмурясь, спросила она.

Глаза матушки наполнились этим хрустальным и печально-мудрым светом.

— Нет, это очень старые цветы. Такие старые, что ты и не помнишь.

Стоя над этим холмиком, Эллейв сгребла матушку в объятия, а потом подхватила на руки и медленно понесла по садовым дорожкам. Серебристый смешок родительницы рассыпался искорками ласковой утренней зари по листьям и лепесткам, а её рука поглаживала голову Эллейв. Когда-то дочь была такой крошкой, что помещалась в материнском чреве, а теперь стала большой и сильной — сама несла матушку в объятиях.

— Ты останешься с нами на завтрак? — спросила родительница.

— Боюсь, что мне пора возвращаться на корабль, — вздохнула Эллейв.

Вдруг раздался детский голосишко:

— Матушка! Матушка Эллейв!

Это Ниэльм проснулся, через открытое окно услышал голоса в саду и выбежал на поиски. Выпустив родительницу из объятий, Эллейв устремилась к нему и подхватила, а тот, обнимая её за шею, покрыл поцелуями всё её лицо.

— Матушка...

— Родной ты мой, дружище ты мой, — шептала она, целуя в ответ и крепко, нежно прижимая его к себе, тёплого со сна и чуть подрагивающего от рассветной зябкости.

Эллейв медленно несла его по дорожке, а он положил голову ей на плечо, прильнув всем телом. Матушка шла рядом, глядя на них с улыбкой.

— Когда ты вернёшься? — спросил мальчик.

— Сама хотела бы знать, родной, — вздохнула Эллейв. — Это не обычный рейс, в котором всё предсказуемо и просто... Это — нечто новое, такого мне ещё не приходилось делать. И я должна это сделать. Это очень, очень важное дело... Такое дело выпадает раз в жизни.

Ниэльм поднял лицо и посмотрел ей в глаза.

— А если оно тебе удастся, тебе дадут награду? — спросил он.

— Как-то не задумывалась об этом, — усмехнулась Эллейв. — Не знаю, милый. Может, и дадут. Но сначала, конечно, надо сделать само дело. И чую я, что будет оно ох каким непростым...

— Тебе дадут бриллиантовую звезду, как господину Арнугу, госпоже Одгунд и Трирунд, — уверенно кивнул мальчик. — Вот увидишь.

Знал ли Ниэльм, что бриллианты этого ордена обходились в очень высокую цену? Вряд ли он представлял себе. Да, это был знак высшей доблести, но вот какой болью эта доблесть давалась — этого он не знал и знать пока не мог.

Это знала рано поседевшая матушка, которая тоже носила этот высший орден. Он был прицеплен к её выходному чёрному кафтану-фраку из плотной шерстяной ткани — не траурному, хотя и простого, строгого покроя, без особенных украшений и вычурной отделки. Обычно матушка носила его с серыми бриджами, белыми чулками и туфлями с серебристыми пряжками, а также белым шейным платком. Смотрелся такой наряд довольно торжественно. Дома родительница предпочитала тонкие и лёгкие кафтанчики светлых, жизнерадостных оттенков: голубые, бежевые, серебристо-серые, приглушённо-лиловые. В храм она надевала лёгкий тёмно-серый плащ с белой подкладкой. Такая расцветка символизировала простоту будничной жизни, которая озарена внутренним торжественным светом Источника. Серая лицевая сторона была скромной и матовой, а подкладка шелковисто лоснилась.

Первая седая прядка появилась у матушки после написания той поэмы, а полностью её волосы подёрнулись горьковато-морозным серебром после гибели Дамрад. Когда-то они были золотыми, как у Онирис, но такими их Эллейв не застала. Свою голову она беспощадно и без сожалений брила, а вот чудесные, ласковые и прекрасные волосы матушки очень любила. В детстве она играла этими прядками, наматывая их на пальцы.

Она любила и волосы Онирис, струящиеся и золотые, как мёд. Эти живые, дышащие прядки щекотали и ласкали её, когда они с женой переплетались в любовном слиянии.