Дочери Лалады. Паруса души

Во время защиты от пиратского набега прибрежного городка Арнвины он получил несколько тяжелейших ранений и был доставлен в местную больницу. Она считалась провинциальной и отсталой, но ему повезло: там работала навья-хирург с золотыми руками, госпожа Синигерд, которая буквально собрала его по кускам. За эти ранения ему дали отпуск, во время которого между ним и его спасительницей и завязались отношения. Он не устоял, нарушил свой траур, но потом снова заковал своё сердце в броню и ответил отказом на брачное предложение госпожи врача.

Они расстались, служба унесла Реттлинга за моря, а во время стоянки его корабля в столице его нашло письмо товарища по антипиратской операции в Арнвине, коркома Рогрима. Сослуживец делился радостным известием: его брат Ги́ндрох, служивший помощником начальника порта Арнвины, стал супругом небезызвестной Реттлингу госпожи Синигерд. Но госпожа врач вступила в брак, уже будучи матушкой очаровательной синеглазой малышки. В письме болтливый Рогрим пространно рассказывал ещё о многих, не связанных с этим вещах, оно было длиной в десять страниц, но Реттлинг его не дочитал. Он выронил листки после фразы о синеглазой дочке.

Он не сомневался: это его малышка. Но он ответил отказом её матушке, и теперь у него вряд ли был путь назад.

Когда его выбрали в экспедицию за глазами Волчицы, он не искал славы, не жаждал богатства, он просто исполнял приказ. После успеха плавания о троих капитанах написали множество газет по всей Нави; Реттлингу предложили повышение по службе, но он, к удивлению начальства, принял решение об отставке. И это при отсутствии каких-либо предложений со стороны дам. Ему могли и отказать, не отпустить со службы, но герою пошли навстречу.

Когда глаз был готов, ему дали направление к врачу, который должен был установить протез. Холодным дождливым утром он явился в столичную больницу и показал направление. Ему велели пройти в свободный кабинет.

Он остолбенел, увидев перед собой госпожу Синигерд. Она же его как будто не узнала и сказала:

— Прошу, располагайся вот в этом кресле.

Её пепельно-русые волосы были убраны под белую шапочку, а серые глаза смотрели внимательно и спокойно. Впрочем, она всегда была сдержанной и превосходно умела владеть собой. Вот и тогда, получая его отказ, она держалась с достоинством. Он бормотал что-то про свой траур, про вечную верность памяти супруги, а она ответила только: «Я понимаю. Я уважаю твоё решение».

Она дала ему обезболивающее снадобье, и он впал в полузабытье. Сквозь эту дрёму он смутно чувствовал, как она что-то делала с его глазницей. В себя он пришёл на кушетке за ширмой, а госпожа Синигерд уже принимала следующего пациента.

После снадобья его мутило, кружилась голова и заплетались ноги, и госпожа Синигерд позволила ему полежать около часа, пока не пройдёт дурнота. Реттлинг сквозь повязку пощупал глазницу: протез был уже на месте. После долгого отсутствия предыдущего протеза глазница начала зарастать, стягиваться, поэтому пришлось прибегнуть к некоторым хирургическим манипуляциям.

Пока он лежал, в его голове промчалась туча мыслей. Почему она здесь? Перебралась в столицу? Действительно ли она его не узнала? Не могла не узнать... Он просто не существовал для неё больше. Она, вероятно, после того отказа вычеркнула, выбросила его из своего сердца. Хоть и сказала: «Я понимаю», — но её гордость не могла быть не задета.

Через час она заглянула за ширму и спросила:

— Ну, как? Всё хорошо? Голова не кружится?

Реттлинг ответил, что уже превосходно себя чувствует. Она осмотрела его, проверила, не заторможен ли он и можно ли его отправлять домой.

— Это всё, госпожа врач? — спросил он, когда она отпустила его.

— Завтра ко мне на осмотр, — ответила она. — Я должна убедиться, что всё в порядке. Повязку не снимать.

Она вручила ему бумажку, на которой значилось время: девять утра. А также номер кабинета и имя врача.

Вернувшись домой, он долго стоял перед зеркалом и не решался заглянуть под повязку, потом всё-таки осторожно приподнял её и отвернул с краешка. Веки были опухшими, красными и сомкнутыми, как губы.

Утром он зашёл в галантерейную лавку и купил пару белых парадных перчаток, а также белый шейный платок. Там же, перед зеркалом, и надел их взамен чёрных, а в девять часов уже вошёл в кабинет госпожи Синигерд. Она подняла на него всё тот же спокойный и бесстрастный взгляд, расспросила о самочувствии, потом сняла повязку и провела осмотр.

— Всё хорошо, — заключила она. — Всё прекрасно зажило, отёк сошёл, повязка больше не нужна.

Реттлинг спросил:

— Как зовут девочку?

На миг она замешкалась, но самообладания не потеряла.

— Для чего тебе это? — спросила она ровным, спокойным голосом.

— Она моя, — ответил Реттлинг. — Моя, а не твоего мужа.

У неё не дрогнули ни руки, ни губы, ни голос.

— Ге́нилейв, — сказала она после некоторого молчания.

— Я могу хотя бы издали посмотреть на неё? — спросил Реттлинг.