Дочери огня

Вернувшись в Париж, я застал литературную братию в неописуемой панике. Согласно дополнению Риансе к закону о печати, газеты не имели права публиковать опусы, которым правительству благоугодно было дать наименование «романов-фельетонов»^[95]. Я говорил со многими писателями, совершенно не причастными политике, которых это дополнение повергло в истинное отчаянье, безжалостно лишив средств к существованию.

Я романов не пишу, но тоже затрепетал при мысли, как расширительно можно толковать столь причудливое сочетание слов: «роман-фельетон», и поспешил сообщить вам заглавие нового своего опуса: назвал я его «Аббат де Бюкуа» в уверенности, что быстро отыщу в Париже документы, позволяющие говорить об оном персонаже как о лице историческом, а не вымышленном, ибо различие между этими понятиями следует сразу же подчеркнуть.

Книга во Франции существует — я нашел ее не только в «Справочнике» Брюне, но и в «Литературной Франции» Керара. И пусть она отмечена как редкая, ее легко будет отыскать в одной из общественных библиотек, или опять-таки у какого-нибудь любителя, или в лавках, торгующих старыми изданиями.

В общем, поскольку я пролистал весь том и, более того, наткнулся еще на один рассказ о похождениях аббата де Бюкуа в примечательных и на редкость остроумных письмах госпожи Дюнуайе, мне казалось не таким уж сложным делом дать портрет этого человека и описать его жизнь, ни в чем не погрешая против фактов.

Но сейчас меня все больше тревожит опасность, грозящая газетам за малейшее отступление от буквы нового закона. Пятьдесят франков за каждый конфискованный экземпляр — тут у самого отважного дрогнет сердце: если газета выходит хотя бы в двадцати пяти тысячах экземпляров — а таких у нас несколько, — штраф перевалит за миллион франков! Как же тут не понять, что широкое толкование этой поправки даст властям возможность подавить всякую оппозицию! Было бы куда спокойнее, если бы у нас просто ввели цензуру. При старом режиме писатель знал, что если дозволение цензора получено — а цензора можно было выбирать, — он, ничем не рискуя, может излагать свои мысли в печати, и, право же, в иных случаях только дивишься тогдашней свободе! Я читал книги, подписанные цензорами Луи и Фелиппо, которые сегодня были бы несомненно конфискованы.

Мне случилось жить в Вене^[96], а там процветает цензура. Потратившись на непредвиденную поездку, я сидел на мели, получить деньги из Франции было сложно, вот я и прибегнул к простейшему способу поправить свои дела — решил напечатать что-нибудь в местных газетах. За лист в шестнадцать коротких столбцов платили сто пятьдесят франков. Я написал две серии очерков, и они были посланы в цензуру.

Прошло несколько дней. Никакого ответа. Я вынужден был отправиться к г-ну Пилату^[97], главе этого учреждения, и принести жалобу на то, что меня слишком долго заставляют ждать визу. Он был на редкость учтив и, в отличие от своего квазитезки, не умыл рук, не отказался от ответственности за эту несправедливость. Я был лишен возможности читать французские газеты, так как в кофейнях получали только «Журналь де Деба» и «Котидьен»^[98]. И вот что я услышал от г-на Пилата: «Вы сейчас находитесь в самом свободном уголке нашей империи (то есть в цензурном комитете), приходите сюда хоть каждый день и читайте любую газету, даже «Насьональ» и «Шаривари»^[99].

На такой тонкий подход и такую любезность способен только немецкий чиновник, но есть тут и оборотная сторона: люди терпеливее сносят произвол.

Мои отношения с французской цензурой сложились не столь идиллически — я имею в виду театральную цензуру, но вряд ли нам было бы чем похвалиться, существуй она на книги и газеты. В самой нашей натуре заложена склонность пускать в ход силу, раз уж мы ею обладаем, и злоупотреблять властью, раз уж сумели ее заполучить.

Недавно я поделился своими затруднениями с ученым, которого нет нужды именовать здесь иначе, нежели библиофил. Он сказал мне: «Когда будете писать об аббате де Бюкуа, не ссылайтесь на «Галантные письма» г-жи Дюнуайе^[100] — уже само это заглавие заставит отнестись к вашей повести как к чему-то несерьезному. Дождитесь открытия Национальной библиотеки (она в то время была на вакациях), — там, несомненно, вы найдете книгу, которую читали во Франкфурте».

Я не обратил внимания на усмешку, которая, полагаю, змеилась на устах библиофила, и первого октября одним из первых уже был в библиотеке.

Г-н Пилон человек многосведущий и обязательный. Он распорядился отыскать нужную мне книгу, но прошло полчаса, а книги все не было. Тогда он перелистал Брюне и Керара, нашел подробное ее описание и попросил меня зайти через три дня — пока что затребованный мною том не обнаружен.

— Вполне возможно, — сказал г-н Пилон с присущей ему терпеливой благожелательностью, — вполне возможно, что книга занесена в рубрику романов.

Меня пробрала дрожь.