Дочки-матери

За три дня до Нового года, поздно вечером, пришел военный, уже другой, и принес Кале повестку, что она должна в 72 часа выехать из Ленинграда в Катта-Курган. Я стояла рядом с ней, когда она расписывалась в ее получении, а он отбирал у нее паспорт. Этот военный на меня даже не взглянул. А утром приехал из Москвы Севка — начинались школьные каникулы. Мы вместе стояли в очереди Кале за билетом, помогали ей складывать вещи. Покупали елку. Украшали ее. Егорка ходил за Севкой по пятам, и Наташка тоже тянулась к нему. Вечером 31-го мы проводили Калю. Потом я накрывала на стол и укладывала Наташку спать. Потом встречали Новый год. Из Москвы приехал Мика Обуховский, пришли девочки. Мы танцевали. Был праздник. Ночь с 37-го на 38-й год. Было самое страшное время — наше и всей страны.

А второго мы с Севкой поехали в Москву делать передачи — по 50 рублей, больше ничего. Я на «А» и «Б» — папе и маме, а он только на «Б» — маме. Но это уже другая история. Из другого времени. Не из детства. 

*** 

Дача — персональная, то есть не нам принадлежащая, а как бы сдаваемая папе постоянно — появилась весной 1935 года. Вообще-то это было уже довольно поздно. У других детей, чьи родители были, по моим представлениям, в таком же ранге, как папа, уже были дачи. Похоже, что мама и папа сами долго не хотели обременять себя такой полунедвижимостью и предпочитали раздавать нас в разные лагеря и детские сады. Но тут Игорь должен был пойти в школу, и его постоянная жизнь в Барвихе кончалась, а я не очень любила лагеря. Но эти соображения, как я думаю, для них не имели большого значения, а скорей всего дачу построили и выдали «по должности», без каких-либо усилий и так, что противиться тоже вроде как было бы «унижение паче гордости». Ни мама, ни папа на даче никогда не жили, хотя приезжали иногда в выходные дни, и мама несколько раз оставалась ночевать. Папа же, кажется, ни разу не провел там ночь. На даче обычно (летом 1935-го и 36-го годов) жили домработница и Егорка, временами между лагерями и поездками — я. Оба лета по месяцу жил Лева с Зорькой, и из Ленинграда на часть лета приезжала Батаня. Иногда мамины знакомые на время «подкидывали» своих детей. Так, недолго жила другая Зорька, не моя сестренка, а дочь одного из энкавединских Берманов, какого — не знаю. Она потрясла меня тем, что не носила под платьем трусиков, говорила, что ей так приятно. И все уговаривала меня последовать ее примеру. Я не решилась. Напротив — мне даже было неприятно подумать, что можно ходить без трусов. Вероятно, за это я ее невзлюбила и ничего другого из общения с ней не запомнила.

Дача была расположена довольно далеко от станции Ильинская, почти на полдороге к следующей. Она не была огорожена, но справа шел длинный забор пионерского коминтерновского леи (-?), Впереди лежало просторное поле, за которым шла железная дорога. А слева и сзади прямо к дому подступал лес. Когда мы весной впервые приехали туда — еще не жить, а только посмотреть — дом пах стружкой и смолой, которая золотистыми подтеками выступила на дощатых стенах. Он до того весь сверкал новизной, что хотелось улыбаться даже от его недостроенное ги. Предполагалось, что он будет двухэтажным. Но лестницы настоящей еще не было, стояла времянка. А наверху под крышей лежали струганые доски. Ими собирались отделать большую комнату. Все это так никогда и не будет достроено. Может, потом, после нас? Но я полюбила сидеть с книгой или просто так на этом чердаке, особенно в сумерки и несмотря на то, что там всегда была уйма комаров. Их вообще в Ильинке, может, от близости леса, было невероятно много.