Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Кого я искала? Как выглядят те желанные «интересные люди», не похожие на безликих, отштампованных советской машиной для деланья самых крепких в мире гвоздей граждан, я не представляла. Из всех встреченных мною за семнадцать лет самым живым и интересным человеком была моя мама, но стремилась я, по понятным причинам, к кому-то максимально непохожему на нее. В публичке я не задержалась. Уже через неделю я вышла из-под ее прокопченных сводов, загипнотизированная красноречием юного казановы – обладателя экстравагантной внешности, снисходительной улыбки двадцатилетнего всезнайки и коллекции парадоксальнейших, с моей точки зрения, взглядов. С его помощью мне удалось без долгих сожалений расстаться с собственной невинностью и пробиться-таки в его по-сектантски замкнутый круг, где царили политический скепсис, эстетствующая ирония и наркотическая уверенность в собственной исключительности.

Возвращаясь в общагу после первой в моей жизни тусовки, я ног под собой не чуяла от радости и всю дорогу безотчетно повторяла «все они красавцы, все они таланты, все они поэты». Впрочем, не таланты даже, а гении. За честь вариться в золотом котле неформальной литературно-художественной тусовки я с энтузиазмом пожертвовала своей весьма спорной индивидуальностью, безропотно согласившись на сложноподчиненную роль в интеллектуальном (и не только) соитии с первыми в моей жизни друзьями. Чтобы им соответствовать, мне пришлось день за днем, час за часом выдавливать из себя по капле рабу общеупотребительной эстетики, морально-бытовых условностей и притворной демократичности. Экзотические термины «концептуализм» и «нонконформизм» заменили в моем сознании привычные, как вкус перловки, «типичность» и «народность»; школьное «искусство отражает действительность» уступило место экстремистскому «искусство не отражает ничего, кроме внутреннего мира художника». Но самой привлекательной из набора новейших идей мне показалась та, что провозгласила предметом творчества художника прежде всего его собственную жизнь. Вооружившись ею, я черт знает что творила, азартно кидаясь из огня одного любовного сюжета в полымя следующего. Я все еще не умела жонглировать заимствованными из философского словаря словами, я смущалась, если кто-то обращался ко мне с вопросом, смысл которого был так же темен, как и ответ, зато я быстро научилась, минуя одиозные фамилии, называть кое-кого из любимцев самиздата по отчеству, элегантно щуриться, затягиваясь сигаретой с навозно-мифологическим названием, и сглатывать обиду, высокомерно приподнимая бровь. «Молчи – за умную сойдешь», – слышала я в казарме моего детства. В богемных подвалах моей юности мне пришлось проверить народную мудрость на деле. На несколько лет традиционный для юности вопрос «быть или не быть» был подменен в моем слишком податливом сознании дилеммой «быть или казаться». Чтобы быть в тусовке, я, не задумываясь, выбрала второе.

Казаться крутой, ироничной, надменной, неподражаемо «своей», чтобы никто, даже самые любимые «любимые» не смогли распознать за светской штукатуркой мою растерянность и неадекватность. Кроме того, чтобы стать по-настоящему своей, срочно требовалось обрести собственное амплуа, ибо в среде поэтов и художников нет и не может быть «своих», кроме них самих, а роль девочки-дурочки меня не устраивала. Здесь мне не помогли бы ни эффектная внешность, ни актерская способность к мимикрии. Помощь пришла с совсем неожиданной стороны.

Мои друзья – обладатели подозрительно звучащих для русского уха фамилий, обитатели коммуналок, хрущоб и подвалов, чьи деды приехали в Москву из местечек, а отцы из мест заключения, адепты самиздата, не столько отверженные социумом, сколько его категорически отвергшие, с космополитическим задором объявившие своей исторической родиной столицу мирового концептуализма – город Нью-Йорк, были тем не менее инфицированы исконным вирусом российского интеллигента – фрейдистским комплексом любви-ненависти ко всему русскому. Очень скоро я догадалась, что, даже не отличая Кьеркегора от Шопенгауэра, Кабакова от Булатова, Некрасова от Рубинштейна… могу заработать себе популярность, смачно повествуя о зияющих высотах русского характера, как приправу к общеупотребительной преснятине используя дивные матерные специи. За красноречие и некую достопримечательность фигуры меня вскоре нарекли Шехерезадницей, и я почила на лаврах.

Фанатичная тусовщица – в те годы я лишь изредка ухитрялась поесть, еще реже выспаться. Домой же старалась ездить совсем редко, дабы «не нарваться на пердячую траву», так как каждый визит заканчивался все тем же «избиением младенцев» или, еще хуже, «битвой на рельсах». За отсутствие авторитетов, академические задолженности и запах перегара мама называла меня проститнёй, стервью тонконогой, утверждая, что на уме у меня одни хиханьки да хаханьки, но ее крики по-прежнему не помогали.

Я презирала ее шашелем побитые коммунистические комплексы, а уж любоваться семейной версией «Мухи-Цокотухи» с полным отсутствием надежды на счастливый конец… Спасибо большое!