Догони свое время

Тогда или азотная кислота была слабой, или парфюмерный глицерин не настоящий, но никакого взрыва не получилось, лишь у моего друга слезла кожа с указательного пальца, который он случайно окунул в эту бесполезную для нашего дела смесь.

Журнал нам давал всё новые и новые надежды, публикуя описание разнообразных реактивов и их взаимодействие между собой.

Библиотекарь Маргарита Львовна, по-моему, единственная еврейка на весь наш бондарский район, была добрейшей старушенцией, отставшей в русской глубинке от «великого переселения народов» во время Отечественной войны с немецким фашизмом.

Вот эта самая Маргарита Львовна, видя наше усердие к наукам, без слов допускала нас до заваленных книгами полок, где мы и рылись, по-хозяйски прикарманивая наиболее полюбившиеся журналы с картинками, особенно фривольными.

Однажды мне в руки попалась небольшая книжица в мягком жёлтом переплёте с берёзкой, где на обложке было написано «С. Есенин» и год издания 1925. Что-то в этой необычной фамилии меня заинтересовало, и я заглянул под обложку. Господи, что со мною сделалось! Такого восторга от печатного слова я никогда больше не испытывал!

Вот тогда-то и выпустил в меня оперённую лебяжьим пухом свою стрелу Аполлон.

Но рука лучезарного бога, вероятно, была не совсем тверда после шумных мистерий. Только свист вошёл в меня, да так и остался под самым сердцем, мучая до сих пор своей пронзительностью от прочитанных рифмованных строчек.

Я заболел стихами взамен первой безответной и безнадёжной юношеской любовной горячки к однокласснице. Той невозможной девочки, от которой так билось моё мальчишье сердце, поражённое робостью, несмотря на внешнее проявление хулиганствующего цинизма. «…Если б знала ты сердцем упорным, как умеет любить хулиган, и как может он быть покорным».

Я носил книгу под рубахой, впитывая всеми порами своего худосочного тела её бумажный прогорклый от времени дух, и сам пропитывал её своим горьким потом, своими горячими юношескими парами ломкие от времени страницы. Я так сроднился с ней, что она, эта книга, стала моей второй душой.

На не вполне безобидных сходках со сверстниками, я, захлёбываясь восторгом, читал и перечитывал наизусть неведомые тогда, в официальной школе, такие русские, такие обворожительные строки: «Гой ты, Русь моя родная – хаты, в ризах образа: не видать конца и края, только синь сосёт глаза». «Вот уж вечер. Роса блестит на крапиве. Я стою у дороги, прислонившись к иве…»

Есенин для меня и моих немногочисленных дерзких товарищей был фантастической лентой Мебиуса в другой – чистый небесный мир поэзии. Даже мой самый близкий друг Валёк, и тот прикусывал свой язвительный, изощрённый язык, внимая моим декламациям.

Не один самый талантливый учитель литературы не мог так доходчиво объяснить суть поэтического мира, как эта небольшая с взлохмаченными страницами книжица. «Утром в ржаном закуте, где златятся рогожи в ряд, семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят». «О синем вечере задумалась дорога. Кусты рябин туманней глубины. Изба-старуха челюстью порога жуёт пахучий мякиш тишины»

Оставшись один, я молча плакал над такими близкими пронзительными строчками, и не мог объяснить себе свои слёзы.

Началась страстная, изнуряющая душу похлеще самой безответной любви, привязанность к стихотворному слову.

Я сам начал сочинять что-то несусветное, но добросовестно зарифмованное. И посылал в областную газету. Иногда, подогревая моё тщеславное самолюбие, печатали, но больше улетало в редакторскую корзину.

Так я возомнил себя Поэтом, и больше уже не мечтал ни о чём, кроме такой мучительной, такой заманчивой жизни, полной неожиданных находок и потерь.

22

Куда пойти учиться – такого вопроса у меня не возникало. Конечно, в Москву! Конечно, в литинститут!

Но там, в конкурсной комиссии на эти мечтания посмотрели совсем с другой стороны.

В моих стихотворных опытах не оказалось идейной направленности.

Рецензент, читавший мою рукопись, из более чем десятка стихов не нашёл даже намёка, воспевающего трудовую доблесть советской молодёжи на комсомольских стройках страны.

За одну строчку о русской деревне: «…здесь грязи бывают великие, похлеще таёжных трясин» – мне пришлось оправдываться на педсовете в школе.

Не знаю почему, но тогда, перед выпускными экзаменами, меня вызвал директор, и стал внушать, что нельзя позорить свою малую родину такими провокационными декадентскими стихами.

Как оказалась рецензия в руках директора, я не ведаю до сих пор.

В марте была отослана рукопись, а уже через месяц в школе стало известно, что никакого поэта из меня не получится: стихи не выдержали серьёзного вступительного конкурса. «Тоже мне, Пушкин!» – сказала та девочка, о которой столько мечталось в моих потаённых видениях…

– Давай делать рабочую биографию! – сказал на каком-то заброшенном полустанке Валёк, и мы вернулись в лоно нормальной жизни.

Тоска далёких странствий иногда срывала меня с катушек, но только иногда. А вот моего друга всё-таки сорвало с резьбы и закрутило, видать, окончательно. «Широка страна моя родная!», а места в ней он себе так и не нашёл…