Дохлый таксидермист

Миша в который раз удивился, как органично построенное в «советском ампире» здание Главпочтамта вписывалось в пыльно-зеленые, увитые арыками пейзажи Ташкента. А, может, это был совсем не «ампир», потому как здание было одноэтажным, да еще и с каменными львами по бокам от входа, как в Петербурге.

— Иди, я тут постою, заходить не буду, — Миша вытащил из кармана штанов огрызок карандаша и бумажку с наброском. — Оставишь вещи? Чего ты будешь тяжесть таскать.

— Не, не, — отказался Тохир. — Какая тяжесть, о чем ты. Ты это, рисуй сиди, — и он направился к главпочтамту, бурча себя под нос, какой аховый из Бродяжки охранник.

Миша отошел в тень чинары — она удачно росла возле почты — прислонился к теплому стволу, перевернул рисунок и, улыбаясь, начал набрасывать на обратной стороне здание главпочтамта. Выходящий оттуда мужик в гимнастерке придержал дверь Тохиру; Миша зацепился взглядом за узкое смуглое лицо, присмотрелся. Неужели?..

Объект его интереса прислонился к каменному льву, достал из полевой сумки сигареты и закурил. В сторону чинары он не смотрел, и Миша спокойно разглядел его издали. Кажется, это действительно был старый приятель, Евгений Петров: похудевший и слегка поседевший.

Они приятельствовали лет двадцать, и Миша был очень, очень рад его видеть. На секунду даже мелькнула мысль, что Петров мог специально примчаться в Ташкент, чтобы забрать его из позорной эвакуации, но они были не настолько близки. Женя в первую очередь был другом покойного Или, и Мише достался по наследству.

Петров тем временем докурил, кинул окурок в урну, не попал и, чертыхнувшись, полез куда-то за каменного льва.

Картину была столь привычна и мила сердцу, что Миша отлип от чинары и пошел здороваться.

— Женя!.. Женя Петров!

Приятель вздрогнул и едва не уронил три окурка, которые, брезгливо наморщив нос, собрал у урны. Со стороны это выглядело так, что он решил поживиться дефицитным товаром — сигареты сейчас были редкостью, и простой народ вроде Анвара и Тохира курили табачок-самосад — но на самом деле Женька просто не любил мусорить.

— Миша, это вы, что ли? — напряженно спросил Петров, ссыпая окурки в урну и вытирая руки о гимнастерку. Движение было почти механическим, но для рукопожатия он все-таки протянул левую, не задействованную при сборе мусора руку.

Миша пожал его теплые и сухие пальцы:

— Что вы тут делаете, Женюша? Вы же были на фронте.

— Вас ищу, черт возьми, — ухмыльнулся Петров.

Он держался чуть настороженно, смотрел внимательно и, пожалуй, тревожно. И это уж точно было не из-за мусора.

Миша вспомнил последнее отправленное этому человеку письмо — кажется, он отослал его аккурат в пятилетнюю годовщину смерти брата — и подумал, что некоторые основания для беспокойства у Петрова, пожалуй, имелись. Но это, конечно, было еще до встречи с Анваром и Тохиром.

Миша потянулся обнять товарища в знак признательности, но Женя не дался, заявив, что боится «обидеть Ильфа». Вместо этого он засыпал Мишу тысячей вопросов:

— Где вы живете? Надеюсь, не под кустом? Как вы вообще? И где борода? Борода же была?.. Кстати, что на вас за одежда, мне кажется, она не ваша. Вы знаете, как мы волновались?!

— Так, Женя, постойте, — улыбнулся Миша. — Давайте по порядку…

— Как скажете! Где вы живете? — спросил Петров с присущей ему нетерпеливой настойчивостью.

— О, я…

Миша хотел рассказать про своих новых друзей, только сначала перевел взгляд на почту — посмотреть, не идет ли дядька Тохир — и слова застыли у него в горле.

Там, у двери, стоял Иля.

Несчастный Иля! Его никак не должно было быть в Ташкенте. Он умер, не дожив до сорока — сгорел от туберкулеза — и тело его лежало на Новодевичьем, накрытое серой гранитной плитой. Уж в этом-то Миша был абсолютно уверен.

А то, что стояло в тени Главпочтамта, и щурило глаза под стеклами пенсне, быть его братом никак не могло.

Когда Иля примерещился Мише в прошлый раз, тот приходил в себя сутки и в результате решил, что столкнулся с галлюцинацией от жары. Теперь же галлюцинация вернулась в другой ипостаси: коричневые брюки запылились, рукава светлой рубашки были закатаны до локтя, жесткие непослушные волосы растрепались, лицо покрылось пятнами неровного загара, с обгоревшего на солнце носа слезали светлые паутинки кожи, а в глазах, безумно знакомых глазах родного человека, читались тревога и беспокойство.

Но Миша не ждал от такой перемены ничего хорошего.

Он ущипнул себя за руку, но галлюцинация не исчезла. Тогда он повернулся к Петрову, чтобы спросить, видит ли он то же самое.

И задохнулся от ужаса.

Потому, что Петров улыбался.

Да, он тоже смотрел туда, где стоял этот призрак, фантом или упырь, и улыбался ему так светло и радостно, что у Миши защемило сердце.

Улыбался так, словно тот, кто стоял там, в тени, был живым.

И не было пяти лет разлуки, и похорон тоже не было — и нет, Иля не умирал на руках у родных, его жена не плакала над гробом, дочь не осталась сиротой, а друг, лучший друг и соавтор, не писал «а теперь я почти схожу с ума от духовного одиночества».

А потом Петров повернулся к Мише, и улыбка стекла с его губ: