Дохлый таксидермист

Я знаю, вам нужен отдых, и вам тяжело разговаривать. Ганс именно так и сказал. После приступа, да.

Женя?

Я больше не буду тревожить вас, обещаю.

Вы только… только скажите… да черт с ним, скажите хоть что-нибудь. Или не говорите… нет, не говорите, только посмотрите на меня, я и так все узнаю.

Пожалуйста, Женя.

Откройте глаза.

Мне так страшно.

Пожалуйста.

— Что вы… не волнуйтесь…

Это же вы, Женя? Правда? Вы же в порядке, да? Я обязательно посмотрю на вас, только мне нужно протереть стекла на пенсне. Не вижу ни черта. Перед глазами все плывет. Но это не важно, главное, вы в порядке. А то я подумал… подумал.

Не важно.

Вы в порядке, и это главное.

Вы коснулись моей руки и задыхаетесь, подбирая слова:

— Все, что вы хотели… Ильюша… насчет меня… все было… было исполнено… в точности.

И вот вы снова молчите, а я цепляюсь за ваши холодные пальцы, а то вы с чего-то вздумали вытирать мне слезы — ну надо же. Это лишнее.

Лишнее, Женя, правда.

Или нет.

Глава 18

22.08.1942.

Москва, лечебно-санитарное управление Кремля (Кремлевская больница) на ул. Воздвиженка.

Ганс Густав Адольф Гросс.

Мы с мадам Штайнберг почти не слышали, что Ильф говорит соавтору. Там был лихорадочный шепот на грани слышимости, и от двери палаты получилось разобрать только отдельные слова: что-то про одиночество, смерть и родных.

Зато мы прекрасно рассмотрели, как Евгений Петров шевельнулся в постели, коснулся руки товарища и, задыхаясь, проговорил в ответ:

— Что вы… не волнуйтесь… все, что вы хотели… насчет меня… все было… было исполнено… в точности…

Ильф ничего на это ничего не ответил, он только плакал, хватая Петрова за руки, и никак не мог успокоиться. А холодная непробиваемая Штайнберг смотрела на них, распахнув глаза, и почти не сопротивлялась, когда я взял ее за локоть и отконвоировал в коридор.

Это был прекрасный, совершенно великолепный результат.

Я даже подумал, что не зря потратил столько времени и сил на организацию этой сцены. Это ведь было не так-то просто. Сначала я уговаривал главврача «Кремлевки» перевести Петрова в палату с большой стеклянной вставкой на двери. Потом убеждал врача заменить стекло на одностороннее — для этого пришлось привлекать Дзержинского. Тот торопился на совещание и не стал разбираться, просто велел дать бедолаге трубку и сухо спросил, что легче, поменять стекло или главврача. Тут даже мне стало неловко. Немного.

Зато результат превзошел все ожидания!

Когда я планировал показать мадам завканц, как Ильф оплакивает бедного, отравленного цианидом Петрова в стиле «Гектор оплакивает Андромаху» (или наоборот), я не рассчитывал, что тот в самом деле будет над ним рыдать. Вчера журналист вел себя очень сдержанно, вот и сегодня, я думал, он просто посидит у постели больного друга и почитает ему вслух.

Для лучшего эффекта Петрову пришлось запретить шевелиться и разговаривать. После отравления цианидом он стал внимательнее относиться к моим инструкциям, так что лежал неподвижно и не отвечал даже на прямые вопросы соавтора. Правда, потом все же не выдержал и стал утешать его. Но все равно вышло неплохо. Вон, даже Штайнберг с ее самообладанием сушеной селедки прониклась.

— Зря, конечно, он разговаривает, — сказал я, когда мы отошли от палаты.

— Кто?.. — хмуро спросила Штайнберг.

— Петров. Там же ушиб гортани, отек. Ему пока нельзя говорить, врачи запретили.

Завканц скептически покосилась на меня и спросила, неужели я и вправду притащил ее в больницу потому, что рассчитываю, что ее замучает совесть из-за бедняги Петрова.

Я улыбнулся в усы. Направление было верным, но я не был настолько наивен, чтобы считать, что смогу зацепить ее жалостью к умирающему. Не с ее работой, конечно же.

— Хотите, я процитирую вашу любимую шестую статью УПК СССР? «Показания сотрудников Министерства Смерти, Министерства Жизни и Министерства Соответствия по обстоятельствам, ставшим известными во время исполнения ими своих должностных обязанностей, не могут быть положены в основу обвинения или иным образом использоваться в материалах уголовного дела».

— А что тогда?

— Хотел, чтобы вы задумались о своем служебном соответствии. Это же вы втянули Евгения Петровича в это дело. Если бы вы не нарушали свои регламенты, за ним бы никто не охотился. Его уже трижды пытались убить, и все из-за вашей некомпетентности. Когда Илья Арнольдович спросит, чем им помешал Петров, который за всю жизнь никому не причинил вреда, я скажу, это из-за вас.

На самом деле, я не был так уверен насчет вреда. В конце концов, Петров успел и повоевать, и поработать в уголовном розыске. Но он все равно был хорошим человеком, а не каким-то моральным уродом, заслуживающим мучительной смерти.

— Я не собираюсь слушать эти абсурдные претензии! — заявила завканц.