Доктор Аддер

Либо глаза Лиммита полностью адаптировались к полумраку, либо гнилушно-люминесцентные панели в канализации засветились немного ярче. Расколотая пулей лампа Бандиты валялась там же, на вершине горы студня, в которую он приземлился при падении из Крысиного Города. Наверх уходила веревочная лестница. «Спасибо, Друа», – подумал Лиммит. Он достиг лестницы и начал взбираться по ней, раскачиваясь в пустоте, пока куча тряпок не пропала из виду. Оглянулся во тьму и увидел сотни желтых огоньков. Они были раскиданы во всех направлениях – парами – и обращены к нему. Крысы, понял он. Крысы все это время следили за ним.

Накатила вспышка безумия, желтые точки представились ему звездами в черном небе, и он повис на веревочной лестнице, бессильный определиться, куда движется, вверх или вниз; ему мерещилось, что он спускается головой в бездну, а не взбирается из нее. Ощущение схлынуло, он продолжил подниматься, и огоньки исчезли.

Наверху стояла ночь. Ничто не изменилось. Он пошел по пустынным темным улицам. На стенах виднелись черно-красные агитки Осадного Фронта, слегка уже выцветшие и покоробленные. «Рекламные постеры, – подумалось ему, – пригласительные билеты в страну теней. Стрелок Мокса ждет меня».

Он знал, что возвращается на верную гибель. Ну и ладно, он все равно что мертвец – уцелела только тоненькая корочка души, остальное растрескалось. Коррозийная жидкость медленно выела содержимое, оставившее по себе затхлый вакуум.

Он достиг старого, полуразрушенного здания, куда его тогда отвела Мэри. «Она меня забыла, – думал он, поднимаясь по лестнице. – Оставила мертвеца позади». Он остановился перед закрытой дверью комнаты и потрогал холодный металл дверной ручки. Единственная потенциальная спасительница… тоже ушла.

Лиммит толкнул дверь и уставился в темную безмолвную комнату. Коробка с одеждой, которую ему выдала Мэри, стояла в том же углу, и толстый слой пыли саваном покрывал ее. «Она ушла, – подумал он. – Как и все остальные».

Через дальнее окно падал слабый луч света, и когда Лиммит ступил в комнату, на фоне этого окна черным обрисовался мужской силуэт. Лиммит медленно направился к фигуре, выставив перед собой раскрытые ладони и готовясь принять пулю.

Но выстрела не последовало.

– Привет, Лиммит, – поздоровался мужчина.

Это был доктор Аддер.

Я подолгу сидел там. Или подолгу лежал. Смотря в какой позе меня оставляла старуха. Она кормила меня, вытирала рот и зад. Я не шевелился. Я превратился в неодушевленный предмет. Когда зрение прояснилось, я стал смотреть телевизор. Я его так много не смотрел, пожалуй, со времен детства в Ориндже. Старуха постоянно перекатывала и подталкивала мое непослушное тело в позу, из которой я мог бы смотреть на телеэкран; вероятно, ей казалось, что, раз уж мои глаза открыты, я этого так или иначе заслуживаю. Я лежал в одной и той же позе день-деньской, повернувшись к экрану, а старуха бродила по комнате между мусорных куч и что-то бормотала себе под нос. Иногда в моем поле зрения проплывала девушка. Казалось, ее привлекает телевизор, хотя я сразу отметил, что она слепа, а впоследствии узнал, что также глуха, нема и поражена в осязании. Лежа на боку, на гниющем диванчике, я наблюдал, как девушка опускается на колени, приникает ладонями и лицом к боковой панели корпуса, и ее слепые глаза смотрели в мои пустые. Я решил, что ей нравится слабое тепло, исходившее от ящика.

Я не спал, не думал, не вспоминал ничего. Я лежал или полусидел, прислоненный к подлокотнику, исполненный странного удовлетворения. На самом деле, конечно, не исполненный: из меня вытекло нечто огромное, и ощущал я лишь возникающий на его месте вакуум. Отсутствие этого «чего-то» наполняло меня умиротворением. Я прежде не осознавал, в какой заметной степени все мои действия определялись бушующей внутри бессловесной яростью – и какое глубокое воздействие оказывала внутренняя буря на мой облик. Ныне же мне достаточно было сделаться полой трубкой, ничем не заткнутой и не стесненной ни с какого конца, а телепередачи проходили через нее насквозь, подобно вязкой каше, которой меня кормила старуха.

Я жадно впитывал передачи. Дошло до того, что я утратил способность отличать одну от другой: они слились для меня в громадное единое существо, подобное медузе, поглотившей тысячи меньших организмов. Ропалии папы улыбались ропалиям мамы, а эти последние, в свой черед, – ропалиям деток, и все они сокращались, изгибались, лавировали среди повседневных занятий. Судя по взрывам истерического хохота, сопровождающим каждое движение, дела их были чрезвычайно забавны, но я воспринимал их чужестранцами, драматическими актерами, говорившими на неведомом мне языке. Ритуалы, одни и те же ритуалы – вот чем для меня это стало.