Доктор Аддер

Затем в телевизоре появлялся Мокс. Я смотрел его передачи, как и любые другие. Прежние ненависть и презрение к нему исчезли. Более того, я попросту не отдавал себе отчета, что когда-то испытывал подобные чувства. Мокс бубнил и бубнил, голос его казался мне смазкой, растекающейся по телу. Порой он упоминал человека по имени «доктор Аддер». Я понимал, что между этим загадочным субъектом и мной присутствует некая связь, что он некогда занимал мое тело, лежащее на грязном диване в Крысином Городе, но теперь-то он исчез. Его вычистило из меня.

Я падал. Воспоминания понемногу возвращались, но ничего не изменяли. Схоронясь за пустым лицом, я снова и снова просматривал картины той ночи, наблюдал, как прыгают на меня и размываются тела, обращаясь в трупы. Неторопливо и обстоятельно, вдвое медленней реального, по Интерфейсу текла кровь. Всему этому виной был доктор Аддер, его металлическая рука, свисавшая рядом безвольно и мягко, неотличимая от естественной плоти. Она многое отняла у Аддера, сообразил я, фактически выскребла из меня бóльшую его часть. Кто же в таком случае я сам? Я задумался и продолжил падение. На диване, под наблюдением бормотуньи-старухи, слепой девчонки и счастливых лиц с телеэкрана.

Я видел, как на лице старого Бетрича растрескивается ошеломленное боязливое понимание, как оно исчезает в брызгах крови, лохмотьев тканей и осколках костей, как разлетаются жемчужинами зубы под ударом металлической руки доктора Аддера. Я смотрел, как ты продаешь оружие ему, Аддеру, то есть мне. Мы с ним все еще составляли одно, однако, падая, я ощущал, как он отделяется от меня. Голова Паццо взорвалась, растворилась в точке выстрела. Длинная вереница голых женщин проследовала под скальпелем доктора Аддера; они зависели и от него, и от наркотика АДР. Откровения сливались, подобно телепередачам, в единое бредовое видение о всепобеждающих соблазнах плоти.

И, недвижимый на койке в Крысином Городе, я продолжал падать. Когда не было еще Интерфейса, куда он мог бы прийти и творить… Где он покоился, закукленный в округе Ориндж, словно в опухоли… В ту пору в нем было больше от меня, чем от него, кем бы я ни являлся. Годы в медицинской академии проплывали передо мною в медленной, усыпляющей обратной перемотке. Затем я очутился в колледже Буэна-Мариконе: там меня несло вместе с рекой, я ничем не отличался от массы, и кровавое пятно, из которого впоследствии оформился зародыш доктора Аддера, таилось под кожей.

И один особенный день. Няня не заметила, что я, подобрав с пола ножницы, прокрался ей за спину. Пятно крови, ставшее впоследствии доктором Аддером, поднялось к поверхности, ему предстояло возникнуть всего через пару минут, и я, невидимый в ту пору, еще не прикрывал его. Не колеблясь, он вонзил ножницы ей в ногу, и кровь в замедленном повторе потекла на мальчишескую ручонку. Я же помедлил, не став втыкать ножницы; она успела развернуться, заметила меня, выхватила ножницы, пошикала на меня, и я с наивной искренностью пообещал, что впредь всегда буду хорошим мальчиком. Простой выбор между тем, что ты можешь сделать, и тем, чего они от тебя требуют; так оно всегда и начинается. Няня вышла из комнаты на здоровых, неповрежденных ногах, а кровавое пятно яростно вспыхнуло и пропало у меня внутри, проев дыру, которая вскоре затянулась без следа.

И тогда падение прекратилось. В нем больше не было нужды. В этот момент мы с ним полностью разделились; существовал теперь лишь один из нас, и я мог дальше покоиться на диване в безмятежности детства – вечно. Реки крови никогда не протекут по его рукам; отравленные разумы не раскроются перед внутренними очами. Не будет больше никакого доктора Аддера; я стер его. «Я останусь лежать здесь, – твердил я себе. – Я буду хорошим мальчиком».

Я не знаю, сколько времени прошло, но, когда этот момент был достигнут, течение времени словно остановилось. Старуха затрачивала на перемещения по комнате условные дни, ее бормотание граничило с инфразвуком. Еда, которую она вкладывала мне в рот, ползла к анусу неспешней ледников. Мне мерещилось, что путешествие пищи по моим кишкам занимает недели и я могу проследить его в мельчайших деталях. Голоса из телевизора облекали меня густой пастой, колебания воздуха теплыми поцелуями контрабаса шуршали в моих ушах. Девушка рядом с ящиком стала недвижимой скальной формацией, вечной и бесстрастной.

Думаю, я умирал. Оставалось конечное время до мига, когда мое сердце, зачуяв эту окончательность, перестало бы биться. Легкие прекратили бы наполнять воздухом тело слизняка, которым я становился. Разум растекался по сладостной пустоте. В роли бесстрастного наблюдателя следил я за гонкой на истощение: кто остановится первым – мое сердце или постепенно тормозившееся субъективное чувство времени?