Доктор Барченко (СИ)

  Но один человек проскользнул в башню. Это был железнодорожный нарком Лазарь Моисеевич Каганович.

  Старушки в толпе начали истово креститься, хотя сносили не церковь, а гнездо богопротивного чернокнижника. Взрывов, насколько Барченко помнил, было несколько, разной силы, и все они Сухареву башню не разнесли. Остался фундамент. Из развалин башни абсолютно спокойно вышел высокий человек с большой черной книгой, которую он нес, как несут священники Библию, нежно и аккуратно. Его было б можно спутать с бригадиром, проверявшим качество работы, а черную книгу принять за журнал учета в коленкоровой обложке, кабы не две детали. Высокий человек был призраком, а длиннополый камзол, завитой парик, узкие чулки с пряжками и ботфорты никак не тянули на одежду советского строителя. Призрак презрительно сжал губы и растворился.

  - Он унес с собой черную книгу - сказала другая старушка.

  Глава 19. Fohat.

  С 1935 года Барченко работает во Всесоюзном Институте экспериментальной медицины, в нейроэнергетической лаборатории, деятельность которой была строго засекречена. Он продолжил изучать экстрасенсов, гипнотизеров и медиумов, которые затем, после подтверждения необычных способностей, переводились на службу в НКВД. Для чего - Барченко не спрашивал. Время такое шло, что лучше не спрашивать. Его задачей было, во-первых, прийти в лабораторию вовремя, отчего Александр Васильевич уже успел отвыкнуть, поставить свою подпись в журнале посещений, во-вторых, сдать записи и отчеты вечером строгой барышне (на ночь и на выходные-праздники она запирала бумаги в сейф), а в-третьих, никому не говорить о том, что он делает.

  Это выполнить сложнее - Барченко любил рассказывать мистические истории, привлекать к себе внимание, у него всегда был широкий круг общения, но он держался. Советские люди не имеют право знать, что творится под покровительством Сталина в эпоху диалектического материализма: потомственные ведьмы растапливают воск, чинят бубны оленьей кожи шаманы, ведется переписка с зарубежными коллегами, присылающими ответы на бланках с руническими знаками.

  Даже если бы Александру Васильевичу вдруг захотелось поведать о своих тайных исследованиях, он не смог бы этого сделать - не существовало внятной научной терминологии, позволяющей растолковать профану, в чем заключаются его рискованные эксперименты. Приходилось заимствовать латинские и английские, санскритские обороты из оккультных журналов конца века, чтобы передать, хотя бы в общих чертах, суть своих исследований. Даже специалиста смежных направлений рассказы Барченко могли запутать окончательно. Чаще всего он говорил знакомым: я работаю над изучением сложнейших процессов психических энергий, и любопытные успокаивались, приняв за невропатолога или психиатра.

  Это случалось все чаще, и к середине 1930-х годов мысль перевестись в стан психиатров, честно трудиться в маленькой больничке рядовым врачом.

  В последнюю свою командировку Барченко уезжал с радостью, взяв с себя слово, что, если на его пути ляжет какая-нибудь психиатрическая больничка, он попытается "пощупать место". Но вдали от близких, в незнакомом краю, ему вдруг стало так плохо, так тошно и страшно, что фантазии о работе психиатром едва не обернулись собственным помешательством.

  Один сон испугал его всерьез. Гостиница в городишке оказалась закрыта на дезинфекцию - одолели крысы. Приткнуться командировочному негде - сдавать жилье внаем, даже угол на пару дней, запрещалось. С извинениями командированного москвича положили спать в помещении детского сада, в большой прохладной спальне, которую тянуло назвать величественно - опочивальней. Комнату разбивали два широких окна, выходивших в сад, острые ветви алычи и черешен едва не прокалывали чисто промытые стекла. Пахло свежей масляной краской, древесными стружками и длинными гвоздями - сад еще не открыли после долгого ремонта. Стена, где стояли спинками друг к другу две маленькие кроватки, расписана пустыней Кара-Кум: желтые барханы, оранжевое солнце, одногорбые и двугорбые верблюды, идущие с печально опущенными мордами, вдалеке - сгоревший саксаул, обломки держидерева и серый глазастый тушканчик, прыгающий на тонком хвосте с кисточкой. Барченко мог бы поспорить с художником, сказать, что бывал в пустыне, солнце там кошмарно-белое, блестящее и мучительное, а не оптимистичный апельсин. Верблюды гордо и высоко держат свои небольшие изящные головы, саксаулы не помешало бы изобразить поточнее, а хвост тушканчика, напитанный жиром про запас, ни в коем случае нельзя рисовать так же, как и львиный.