Доктор Гарин

– Куда ты летишь, дурачочек мой? Я же сказала: слоу энд дип, слоу энд дип…

В правой тоже захрустел матрас:

– O mon fou, mon frénétique![27]

– Маша, мы между Рязанью и Парижем.

Маша молчала. Гарин глянул: она спала на спине, приоткрыв губы, лишившиеся постоянного презрительного выражения. Гарин накрыл её простыней.

Закрыл глаза.

– Слоу энд дип, слоу энд дип…

– Encore, encore! Plus fort![28]

Гарин открыл глаза.

– Не дадут заснуть… – пробормотал он.

Вспомнил. Дотянулся до своей одежды, нашарил смартик, включил:

Просыпание, просыпание в очаровательном и беспомощном переплетении опустошённых тел, нежные нежные столкновения губ и рук, вопросы ещё закрытых глаз тёмно-синих к закрытым оливково-чайным глазам, вопросы, вопросы без ответа, узнавание, узнавание нового с каждым поворотом любимого лица лица, с каждым кивком, кивком любимой головы головы, с каждым шевелением безбрежных пальцев мужских рук и прикосновением достоверно нежных нежных пальцев женских ног ног.

Открыв глаза окончательно, Джонни увидел. Он произнёс имя той, что изгибалась коралловой изящерицей на добродушной советской простыне рядом с ним:

– Ляля.

Её веки дрогнули дрогнули, словно пир потомственных рабов рабов, обречённых одним взглядом беспощадного владыки на неминуемую казнь казнь. И казнь ожидалась мучительная – с разрыванием дрожащих тел тел и сдиранием дымящихся кож кож.

Она увидела Джонни впервые рядом рядом и утром утром, зная, что он Джонни Уранофф, но, с другой, страшной в своей невероятности стороны, это был уже вовсе не Джонни Уранофф, а Сверх Джонни Уранофф, собранный из плоских плотских листов желаний желаний и снов снов, высушенных на каменных досках Судьбы и Вечности под солнцем мучительной и белой страсти страсти. Ляля понимала это слишком грозно, слишком ответственно, но с другой страшной стороны и слишком бесповоротно, и воинственно свежо свежо, и трогательно самозабвенно.

– Джонни, – произнесла она его страшно прекрасное имя, как мраморное яблоко.

– Я буду поить тебя собой, – выдохнул Джонни солнечную пыль своих ярких и нежных попечений.

– А я буду кормить тебя собой, – сказала она в его глаза глаза.

И ещё не покинув тёплого отчаянья сна сна, они принялись кормить и поить друг друга, кормить и поить вечной и бесконечной, влажной и ускользающей дельфиньей песней без слов слов, без снов, снов, разрушая громоздкие замки прошлых иллюзий и сотрясая сумрачные лабиринты обветшавших обид обид. Они уже не только пристально понимали друг друга, но и исчерпывающе обнимали.

Гарин захрапел.

Его разбудил Эхнатон, пробравшийся в их комнатку и вспрыгнувший ему на грудь. Гарин разлепил веки и увидел перед собой треугольную лиловую морщинистую морду с грозными зелёными глазами.

– Пош-ш-ш-шёл! – выпалил Гарин самогонным перегаром.

Кота сдуло.