Доктор Гарин

Антон давно ещё рассказывал, что его дядя в начале 50-х пару лет прослужил в охране Сталина на кунцевской даче. У Сталина в конце жизни была настоящая паранойя. Вокруг дачи возвели второй забор, и между двумя заборами день и ночь бегали овчарки. По дому Сталин перемещался только в сопровождении двух охранников – один шёл впереди, другой сзади. Когда Сталин садился срать, в сортире всегда стоял охранник. И самое интересное: в сортире у вождя стоял американский унитаз! В нём всегда вода. Дядя, служивший в конце войны в Германии, рассказывал, что таких унитазов в Германии не было. То есть в американских унитазах дерьмо сразу падает в воду. Чтобы не воняло. Мудро! Возможно, американцы подарили такой унитаз генералиссимусу как союзнику по борьбе с вонючим фашизмом.

2.10.1979

Рита принесла нового Бродского, отпечатанного на папиросной бумаге. Умно, изощрённо, но начисто лишено свободной созерцательности – того воздуха, что наполняет поэзию. “Уронил подсолнух башку на стебель… и большак развезло, хоть бери весло” – это не созерцательность, а ироничная, цепкая наблюдательность дьявольски умного эгоцентрика. Мне душно в его стихах, они пахнут пенопластом. Это пища для ума, но не для

– Что ж… – глубокомысленно произнёс Гарин и пустил листок в свободное плавание.

Наплававшись, накувыркавшись и належавшись на водах, посетили сауну, хаммам и русскую баню, после чего решили поужинать. Переоблачившись в зелёные махровые халаты, сели в пустом ресторане с интерьером из пластиковых водорослей, улыбающихся рыб и лупоглазых морских коньков. Ван Хонг заказал бутылку белого крымского в ледяном ведёрке и местную форель из горных алтайских рек.

– Я рад, что вы любите воду. – Ван поднял свой бокал.

– Не могу без воды. – Маша глотнула вина. – Море – это как и… любовь.

– Я тоже не могу и недели без воды. – Ван чокнулся с Машей и Гариным.

– А я могу! – пророкотал Гарин. – У меня с водой, а именно с морем, непростые отношения.

– Были проблемы? – спросил Ван.

– Да. Хоть и вырос я сухопутным, не на реке, плавал весьма неплохо. Папаша возил в Крым и в Грецию с детства, море я полюбил. И однажды, это было уже во врачебные годы, в Крыму задумался и заплыл довольно далеко. Настолько далеко, что берега уже видно не было.

– О чём задумались? – спросила Маша.

– Помнится, о жизни, о профессии уездного врача. Как жить? Где? А главное – с кем?

– Проклятые вопросы.

– Амитабо! – вдруг тихо произнёс Ван, прикрыв глаза, когда официант принёс закуску.

– Вы буддист? – спросил Гарин.

– Да.

– И кого вы благодарите? У буддистов же нет Бога. – Маша взяла солёный орешек и захрустела им. – У вас только путь, Дхарма.

– Буддхадхарма, – поправил Ван. – Я благодарю Будду, за то, что он научил меня правильно воспринимать еду. Поэтому теперь мне не страшен и голод.

– Мудро! – Гарин приступил к закуске.

– А что значит – правильно воспринимать еду?

– Как одну из наших иллюзий, и не более этого.

– Ну да, всё есть майя… – кивнула Маша. – И еда, и желания, и страдания.

– А страдания человека, с которого сдирают кожу, тоже иллюзия? – спросил Гарин.

– Безусловно, – ответил Ван.

– То есть, – продолжила Маша, – если на ваших глазах будут сдирать кожу с живого человека или мучить ребёнка, вы скажете: это майя, дорогие палачи и жертвы, немного терпения, и всё это пройдёт?

– Нет, я постараюсь этому противостоять.

– Зачем? Это же майя!

– Буддист должен помогать живым существам.

– А если для спасения истязаемого ребёнка вам придётся убить палача?

– Я постараюсь этого не сделать.

– Как?

– Подойду и скажу: сдирай кожу с меня, а ребёнка отпусти.

– А если ему неинтересно будет сдирать кожу с вас? – Гарин поднял свой бокал.

– Да! – подхватила Маша. – Он скажет, не нужен ты мне со своей старой кожей, я хочу сдирать молодую! Убирайся! И даст вам пинка!

– И даст вам пинка, – многозначительно повторил Гарин, пригубливая вино.

Ван внимательно посмотрел на них.