Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

С Михаилом Борисовичем Беркинблитом мы работаем в одном институте, мне посчастливилось слушать его доклады, а очень-очень давно он, оказывается, звонил родителям моей родственницы, чтобы рассказать им о ее выдающихся способностях (тогда она была школьницей, теперь – профессор Ливерпульского университета). Когда мы стали составлять историю создания нашей лаборатории, он сразу и прислал нам ее, как будто только ждал нашей просьбы. Когда мы договаривались о встрече, его жена Елена Георгиевна Глаголева сильно болела, он не мог отойти от нее ни на час, и я приехала к ним домой у самой Московской кольцевой дороги.

Интервью 2010 года

Где вы встречались с Николаем Александровичем?

Виделся я с Николаем Александровичем Бернштейном только на семинарах, лично с ним никогда не встречался. Но и на семинарах тоже не очень я с ним общался, потому что я тогда с очень большим пиететом относился вообще ко всяким ученым и побаивался их, они мне казались людьми какими-то совсем особыми.

Вы были тогда в каком статусе?

Я, когда с ним общался, был в статусе, скорее всего, лаборанта или младшего научного сотрудника теоретического отдела Института биофизики. Но этот статус не имел вообще значения, просто я немножко привыкал к новой среде, к новым людям, к новым способам общения. Отвлекаясь на минутку от Бернштейна, надо сказать, что, когда я был еще студентом пединститута…

Вы оканчивали биофак пединститута?

Я окончивал не биофак, а физмат, и вообще основное мое увлечение было физикой в тот период. Но кроме физики меня интересовала биология, генетика в частности, я придумал некую биологическую теорию, которая состояла в том, что срок жизни разных видов животных – это один из тех показателей, которые складываются в результате естественного отбора. Почему, например, курица живет несколько лет, а гусь 20 лет? Почему разные у них сроки жизни? C чем это связано? Я считал, что это тоже результат естественного отбора, и анализировал, как это делается. Для этих гипотез были некоторые конкретные математические модели, и у меня была идея, которая оказалась потом правильной, что если слишком много мутаций происходит, то долго жить нельзя, они будут накапливаться, и потомство будет недееспособно. Что, может быть, есть у каких-то видов способы защиты от мутаций, исправления мутаций. Скажу чуть подробнее на примере кур и гусей. Можно предположить, что у кур легче возникают мутации, чем у гусей (или хуже устраняются защитными системами). Это причина двух результатов. Во-первых, возникает много пород (подвидов) кур. Во-вторых, естественный отбор работает в сторону уменьшения срока жизни кур. Если бы они жили долго, у них накапливалось бы слишком много мутаций, и они оставляли бы маложизнеспособное потомство или становились бы бесплодными. Наличие таких особей вредно для вида, и отбор идет в сторону меньшего срока жизни. А у гусей мутации возникают редко (или хорошо исправляются). Поэтому пород гусей мало, но зато отбор устанавливает более продолжительный срок жизни. Один из людей, к которым я относился тоже с очень большим пиететом, был Иван Иванович Шмальгаузен. Потому что я по его книгам самостоятельно изучал теорию эволюции. В общем, я очень долго набирался храбрости и написал письмо Шмальгаузену. Получил от него ответ, вполне одобрительный, но он говорил, чтобы я с этим никуда не совался, потому что это было как раз после «лысенковской» сессии[59] 1948 года. Но то, что Шмальгаузен работает на Ленинском, 33[60], где потом и мы работали, и что к нему можно пойти и вообще с ним поговорить, – это была для меня совершенно невозможная и недопустимая вещь. Ученый – это было что-то такое! И в большой мере это относилось и к Бернштейну.

Вы что-то слышали о нем до того, как увидели в первый раз?