Долбаные города (СИ)

А еще какая-то прикольная художница нарисовала про нас настоящий комикс, с приключениями и фактами из Википедии, которыми я сыпал на каждой странице. Она даже выдумала нашего врага — древнего бога, который выглядел как огромный, желтый глаз. Короче говоря, мое Эго дошло до некоей сингулярности: плотность комментариев в интернете была так велика, что совпадала с температурой моего члена, когда я их читал. В общем, в какой-то момент я перестал успевать читать все о нас (туториалы о прическе Вирсавии, домыслы о том, кто настоящие родители Саула, фанфики про грустноглазого, сходящего с ума от эпилепсии Леви). Затем я перестал понимать, что пишут обо мне (картинки и гифки, призывы к революции от моего имени, принты для футболок, споры о том, могу ли я сравниться со старым добрым Че, оккупировавшим революции и футболки задолго до меня), и это было странное ощущение. Как будто ты тонешь, и в то же время смотришь на себя тонущего, даже пытаешься схватить за руку, но тебя неизбежно уносит. Какую-то часть тебя, образ, наверное. Короче говоря, интернет был полон моих доппельгангеров, и я чувствовал себя брендом.

Зато теперь я зарабатывал больше мамы. По крайней мере, нам заплатили за десять из десяти передач после «Не сегодня».

— Больше мы никогда так не продешевим, — сказала мама, когда я все рассказал ей о нашей поездке в Дуат.

Короче говоря, я был секс-символом, символом поехавших, символом борьбы с Системой (что было забавно, потому что Система-то и вынесла меня на кипящую поверхность цифрового мира), и вообще больше символом, чем человеком. Мне казалось, что я истончался и исчезал, Вирсавия говорила, что чувствует себя так почти всегда.

Кстати говоря, у ее бьюти-блога теперь был почти миллион подписчиков, так что она периодически поднимала важные темы вроде анорексии и деперсонализации, говорила на них открыто, искреннее и с таким принятием, что люди начали слать ей фотографии своих свежих порезов. Казалось, Вирсавия знала, что с этим делать.

Люди любили нас и одновременно ненавидели. Иногда даже одни и те же, после некоторых интервью фанаты громко отказывались от нас, а ненавистники признавали, что у нас есть определенное обаяние. Люди указывали Вирсавии, как одеваться, чтобы не выглядеть, как шлюха, желали мучительной смерти Леви, смеялись над детством Саула, и, хотя ничему из этого не удалось меня шокировать, а некоторые ругательства я даже внес в свой лист ожидания клевых фраз, мне было странно оттого, что люди могут испытывать что-то настолько сильное (и, в сущности, неважно, в какую именно сторону пойдет это чувство) к школьникам из крошечного, смертельно скучного городка.

Нас осуждали за то, что мы используем смерть Калева, чтобы прославиться.

Нас обожали за то, что мы свихнулись от потери друга.

Нас подозревали в том, что мы — проект какого-нибудь амбициозного режиссера.

Нас уважали за нашу смелость.

Короче, мы стали медиа-вирусом, с которым можно пообщаться.

Я сказал:

— Итак-итак-итак, о чем бы еще вам рассказать? Радио Ириска немножко вырубается.

Тут же посыпались просьбы не уходить, и я подумал, вот будет отстойно, если я никогда не смогу уйти и умру от истощения. До этого, правда, было еще далеко, но перспектива виделась. Я сказал:

— Вам повезло, что я такая истеричка. В противном случае, я предпочел бы есть, пить и спать вашему бесценному обществу.

Я им подмигнул, вернее не им, а камере, но у меня вдруг сложилось впечатление, что я флиртую. В этом, наверное, и была суть популярности. Мне нравилось, что они хотят меня в том или ином смысле (понять, убить, трахнуть, унизить, поцеловать, похвалить).

Интересно, подумал я, а когда я буду играть в фильме самого себя, мне дадут сценарий с собственными репликами? Какой классный абсурд!

— Кто самый сладкий мальчик в интернете? — спросил я. — Кто первый напишет «Рафаэль»?

О, и, конечно, я забыл, четвертый пункт, еще одну новую, странную вещь.

В-четвертых о Калеве Джонсе все забыли, исключая авторов грустных фанфиков и воинствующих поборников аморальности нашей славы.

Что до нашей теории, я уже не был уверен в том, что все это — чистая правда. Мне казалось, что события, произошедшие со мной до съемок, были сном. Я все еще помнил, что мы видели, но все это отдалилось, и иногда я не мог поверить, что мы говорили о голодном желтоглазом боге, считая, что он существует. Наверное, дело было в том, что я слишком долго пересматривал запись. Если повторять слово достаточно часто, оно превратится в бессмыслицу, в странный набор звуков. Параноик с неизбежностью предположил бы, что здесь и кроется ответ на вопрос «почему мы?». Дело было не в том, что мы, в отличии от большинства шизофреников с «Не сегодня», симпатичные подростки, и не в моем особом обаянии, а в том, что в эпоху постправды достаточно повторять что-то достаточно часто, и это перестанет существовать. Но у меня никогда не получалось задуматься об этом всерьез, слишком глупо все выглядело.