Долг ведьмы

Возвращаемся домой за полдень, и принимаемся вместе готовить обед на светлой, просторной кухне. Нет, не с помощью мупов, а сами. Мупов, как оказалось, в доме Молибдена никогда не водилось. Ловлю себя на том, как же весело, легко и тепло на душе вот от этой нехитрой возни на кухне. Шкварчат на сковороде ломтики рыбы, варятся золотистые брусочки картофеля, пестреют, летя в прозрачный салатник, нарезанные кубиками овощи.

– А нельзя было мою ногу вылечить сразу, как я только прибыла на остров? – спрашиваю Данилку, смешно вытирающего луковые слёзы.

Вредный овощ красиво ложится на доску ровными колечками, мужские пальцы держат нож уверено и как-то сексуально. Чёрт! Неужели любое его действие будет теперь вызывать у меня сладкую тягучую боль внизу живота и впрыскивать раскалённую лаву в вены?

– Знаешь, как проходит инициация, Мелкая? – Данька озорно улыбается, откладывает нож в сторону, обнимает за плечи. – Крабич, в присутствии студентов старших курсов и других преподавателей, выстраивает первокурсников в одну шеренгу, произносит всякую пафосную муть, мол какие вы молодцы, как нужны империи и бла-бла- бла. Затем, все отправляются праздновать окончание сессии, а первокурсников ведут в пещеру, укладывают в ванны, и куратор в присутствии Крабича, разумеется, взрезает студентам вены, чтобы камни пропитались их кровью. Остров принимает жертву и даёт свою силу. Ты умираешь и возрождаешься вновь. От одной только мысли, что я сознательно причиню тебе боль, у меня нутро переворачивается.

– Но тебе всё равно пришлось бы это сделать, – с неохотой освобождаюсь от его рук, переворачивая кусочки рыбы. –Как я понимаю, без этого дальнейшее обучение невозможно.

– Да, и я боялся этого момента, – поцелуй в макушку, от которого всё тело пронзает острым, щемящим, прохладным, словно родниковая вода, чувством восторга. – Ведь многие так инициацию не проходят. Впадают в истерику, стараются сбежать, выкрикивают проклятия. И вот таких, остров, почему-то, отказывается принимать, будто слышит, будто понимает. А бывает и так, что люди просто не выходят из пещеры. Кровь впиталась, жертва принята, но человек всё равно умирает.

– Может, если бы вы давали студентам всю информацию, было бы гораздо проще и честнее?

Молибден берёт из моих рук лопаточку, отодвигает меня от плиты, сам накладывает в тарелки рыбу.

– Самая умная, да? – улыбается он. – Раньше предупреждали, чтобы, как раз, всех этих истерик избежать. И знаешь, сколько было тогда самоубийств? Люди боялись и самой инициации, и привязки. Поэтому, до поры до времени, молчим, и заставляем молчать старшекурсников.

А ночью мы купаемся в море, чёрном, тёплом и спокойном, едва шелестящем по гальке. Вода усыпана зеленоватыми крупицами звёзд. Пляж дик и пуст. И мне хочется остановить время, растянуть, чтобы, как можно дольше пребывать в этом чернильном, тёплом безмолвии, где все чувства обострены до предела, где царствуют лишь прикосновения. Прикосновения морских волн, лёгкого игривого ветерка, горячих мужских рук и губ.

Глава 23

Она спит. На щеках лёгкий румянец, в густоте ресниц поблёскивают капельки слёз. Осторожно, боясь разбудить, провожу ладонью по платиновым рекам волос, разбросанным по подушке, легко целую в лоб, поправляю одеяло. В груди щемящая, пронзительная, скручивающее всё нутро нежность и безумное, безотчётное желание схватить, прижать к себе, замуровать в объятиях и не отпускать ни на одну секунду. Я зажёг свечу, и не по тому, что приказал Крабич, чёрт бы его побрал, а потому, что всегда хотел это сделать, ещё тогда, в детском доме. Чем старше мы становились, тем сильнее меня тянуло к хрупкой, беззащитной, как воробушек, Илоне. Пацаны обклеивали стены плакатами с изображением заграничных грудастых и жопастых актрис и певичек, я же, представлял её. Хотел нарисовать портрет и повесить над кроватью, но, хорошенько подумав, всё же не стал этого делать. Побоялся, что засмеют. Мне нравилось хватать её на руки и тащить на крышу, осознавая беспомощность этой девчонки.

– Только не урони, Крокодил, – шептала она, пронизывая насквозь своими кофейными глазищами- безднами и ещё крепче обнимала меня за шею. А я млел. Млел и был готов завопить от счастья, как мартовский кот.

Мы усаживались на нагретое железо крыши, под чёрным пологом неба, я раскладывал, украденную за день, нехитрую снедь, радуясь её улыбке, её восторгам и неизменной просьбе: «Не ходи больше на рынок, Данька, вдруг тебя поймают». О! Ради этой тревоги в её голосе, ради посиделок на крыше. Я был готов пропадать на рынке с утра и до вечера. И пусть потом меня сажают в карцер, пусть бьют. Я твёрдо знал, что во имя этих глаз, вздёрнутого маленького носика, худеньких плечиков, готов выдержать всё.