Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

— Это что ж, мне идтить? — безнадежно спросила женщина.

— Конечно. С кем ребенок остался?

— Надьку в школу не пустила. А на ферме с бабами договорилась, подоят коров моих. Только Рыжка, гляди, не дастся — своенравная. Я уж сольцы для нее там оставила.

— Сколько ребенку — год, меньше? — прервала ее Ирена. Очень интересно про ее коров слушать, неужели не соображает. Да и дух от нее… Ирена встала, открыла форточку.

— Десятый месяц пошел, а ни одного зубка во рту нету.

После ее ухода Ирена никак не могла включиться в работу. Не одно, так другое сегодня сваливается. Этот ребенок! Так и видит его. Сумела же бабка нарисовать картинку!..

Она закурила. Прошла к дверям и закрыла их на ключ. Не хотелось, чтобы застали ее за этим занятием. Курила она в очень редких случаях, и слава курящей женщины ее совсем не устраивала.

Как хорошо, что сегодня неприемный день и что нет Григория Ивановича.

Она вытащила из сумочки письмо, расправила его, несколько раз проведя по нему рукою, и стала читать.

«Дорогая мама, это письмо принесет тебе Августа, моя жена. Мы с Августой ждем ребенка, и я думаю, мама, что мы можем рассчитывать на тебя. У Августы никого родных нет. Одна на всем свете. У меня все хорошо, обо мне не беспокойся. Августа прекрасный человек, и вы с ней отлично поладите. Ты не сердись, что я тебе раньше не писал, боялся, что ты обидишься, что без твоего „благословения“. Но раз уж так вышло и Августе приходится демобилизоваться, то приедет она без предупреждения. Ты писала, что после бабушки мало занимаешься огородом. Очень прошу тебя — не давай и Августе надрываться. Ей всегда больше всех нужно. Спроси ее, как она меня из воронки тащила, когда я очумел немножко и ничего не соображал. Целую тебя крепко. Евгений».

Ирена сложила письмо и неспокойно задумалась. Правильно ли она поступила? То есть по сути правильно, но… Неужели трудно было взять себя в руки, спокойно, с достоинством поговорить с этой особой. Она не попыталась даже выяснить, насколько Женя привязан к ней. Вообще ничего не узнала. Даже то, что он, по-видимому, был контужен, она не знала и не сумела узнать. Кто бы мог лучше рассказать, чем эта Августа, о его жизни, вообще обо всем. Буквально обо всем, о всякой мелочи. Разве он что-нибудь может написать из того, что ее интересует: как питается, где и как спит, есть ли у него своя личная одежда и что именно. Есть ли теплые носки, ведь наступает зима… В валенках ли он или в сапогах? Да мало ли накопилось вопросов. Уж пару часов-то она могла ее потерпеть, эту… Августу, кстати и поняла бы, что именно толкнуло к ней Женьку — просто ли доступность, или по молодости примерещилось ему в ней что-то. Тогда легче было бы потом и развенчивать его «любовь». А она ничегошеньки не знает. Чем будет мотивировать свое поведение? Чем эта Августа за одну минуту могла ей так не понравиться? Кстати, в письме была фраза… ну-ка, где письмо. А, вот: «У нее никого родных нет».

Вот это, действительно, скверно. Раз никого нет, значит ехать ей некуда. Она может остаться здесь, и тогда всем будет известно, что Ирена выгнала из своего дома беременную фронтовичку, к тому же жену — кто там будет разбираться, что это за жена, — жену сына. Ужасно! Ирена сжала виски. Что будет дальше? Как выйти из этого положения? Недаром на днях сон видела и во сне еще подумала — быть неприятностям. Будто стоит она на берегу не то моря, не то озера, а на нее с грохотом несутся каменные волны, которые вот-вот сомнут ее. Она с трудом — с трудом потому, что сама уже стала каменеть, — повернулась, чтобы бежать — и проснулась. Вся в поту, с онемевшими ногами. Проснулась и снова подумала, что сон не к добру. Она тут же отогнала эту мысль, потому что только одно могло быть несчастьем… Если что с Женей…