Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Она вытащила из стола большой осколок зеркала — где теперь целое купишь? Подошла к окну. Что ж, несмотря на утренние неприятности, она выглядела совсем неплохо. Вообще, с той поры, как она стала опять тщательно следить за собой, то есть как раз с той поры, как познакомилась с Никитой Михайловичем, вернулось что-то от прежней Ирен-коршун, как звали ее подруги в молодости. Подруги же и переделали ее имя с Ирины на Ирен. Тогда, в двадцатых годах, модно было менять имена, давать друг другу романтические прозвища. Она получила свое потому, что у нее, как говорила Виолетта, бывшая Валентина, много было «жертв». «Как посмотришь на кого-нибудь своими зелеными глазищами, так хлоп — и готово». Кроме того у нее, конечно, что-то было, впрочем и сейчас есть, от этой гордой птицы: тонкий нос, брови, сходящиеся на переносице (надо их начать опять выщипывать), глаза… Прозвище, надо сказать, довольно меткое, как вообще все прозвища, насколько успела заметить Ирена за свою жизнь. Не меткое — не привьется.

Ирен-коршун. Как давно это было! А давно ли? Вроде как год-два назад.

Ирена стала опять делать маски из творога, как ее научила в Москве косметичка, прошедшая курс, если не врала, в парижском институте красоты. Лицо стало таким же белым, с тем матовым оттенком, что был у нее прежде. Губы она слегка подкрашивала еще довоенной заграничной помадой, несколько тюбиков которой купила у той же косметички. Та их доставала одними ей ведомыми путями. При экономном использовании получалась двойная выгода: и помады надолго хватит, и оттого, что мажет чуть-чуть, вид естественный, незаметно, что накрашена.

Потом она расчесалась перед канцелярским шкафом со стеклянными дверцами, хорошо отражавшими ее в полный рост. Волосы, на счастье, у нее с годами совсем не менялись — такие же пышные и легкие, как и в девичестве.

Сорок четыре года. Много это или мало? Смотря для кого. Та женщина из Трускова, что заходила сегодня, наверняка не старше Ирены, но вид у нее… Совсем старуха: резкие глубокие морщины, не хватает многих зубов. Как мама-покойница говорила, что самое несправедливое — это старость: уши глухие, глаза слепые, зубов нет, а душа молодая. Не следи за собой Ирена, внешность была бы уже не та.

Нет, надо все время поддерживать себя, не забывать об этом, не распускаться, иначе можно постареть в два счета. Попробуй потом вернуться из старости. Главное — это переживания, заботы, волнения. Вот чего надо тщательно избегать. Они главным образом крадут молодость.

Ирена стала боком к стеклянной дверце. Фигура приличная. Улыбнулась — морщинки у глаз совершенно естественные, такие есть и у молодых. Взбила кружевной воротничок, переколола брошку и усмехнулась. «Вот что значит интерес в жизни появился». Она с юности считала, что кружева придают воздушность, легкость. Но последние годы как-то даже не вспоминала об этом. И вот… снова.

Никита Михайлович вошел, быстро оглядел приемную, глазами указал на дверь председателя.

— Никого нет, мы одни, — сказала Ирена, пытаясь скрыть улыбку: все-таки вызвала по «недоброму» делу, а сама улыбается.

— Здравствуйте, — сказал тогда он, подходя к ней и глядя на нее покорными глазами.

При людях он умел держаться с ней спокойно, официально. Когда же они оставались вот так одни, что случалось совсем не часто, он смотрел на нее, словно полностью был в ее власти. Это трогало Ирену, хотя порой ей хотелось, чтобы он был не трогательным, а немножечко посмелее…

— Что случилось? Почему утро недоброе? Погода вроде налаживается, на фронте дела отличные, вчера освободили Таллин, слышали сводку?

— Слышала и рада, конечно, но сегодня утром у меня случилось… в общем, такое вот дело… Только вам я и могу рассказать.

И она чуточку иронично, чтоб ему не показалось все слишком серьезным, пересказала утреннюю сцену. Правда, она не стала говорить, что у Августы нет родных, и не показала письма, достаточно с него и того, что она рассказала. Даже рассказала, что крикнула девице: «Марш отсюда», правда и пожалела, что сказала, — это, наверное, было не в ее пользу.

Никита Михайлович молча сидел, не смотрел на нее, о чем-то думал. Ирена испугалась, не уронила ли себя в его глазах? Не кажется ли ему, что она жестоко поступила? Чужому ведь все легко: легко рассуждать, легко осуждать.

— Вы бы видели Женю, — стараясь голосом проникнуть в его сердце, мягко заговорила она. — Он совсем мальчик, а у нее такая хватка, такая наглость. Если бы вы видели ее, я уверена, вы бы сразу поняли, что она такое. Я даже не знаю, как сумела, как у меня хватило духу выгнать ее. Наверное, квочка во мне заговорила, — с нервным смешком добавила она. «Почему он молчит? А что, если сейчас встанет и, ни слова не говоря, уйдет, как та Августа?»

Он все сидел, уставившись в пол. Ирена начала злиться. Неужели раскис, жалеет девку, вместо того чтобы посочувствовать Ирене? И зачем ее дернуло все рассказать? Век живи, век учись. Хотела как лучше, хотела, чтоб от нее первой узнал, мало ли что услышит от кого другого…