Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом

Хотя я провел в тюрьме почти два года, прежде чем меня перевезли на остров Роббен, я все еще относился к категории D. Несмотря на то что я желал привилегий, которые обеспечивали более высокие категории, я отказался идти на компромиссы в своем поведении. Самый быстрый способ повысить свою категорию – это быть послушным и ни на что не жаловаться. «Мандела, ты нарушитель спокойствия, – говорили мне надзиратели. – Похоже, ты будешь оставаться в категории D до конца своей жизни».

Каждые шесть месяцев заключенных вызывали на Тюремный совет для оценки их категории. Этот совет должен был оценивать наше поведение с точки зрения соблюдения нами тюремных правил, но мы обнаружили, что он предпочитает действовать как политический трибунал, а не как орган, выносящий оценку поведению. Во время моей первой встречи с Тюремным советом мне задавали вопросы об Африканском национальном конгрессе и моих убеждениях. Хотя это не имело никакого отношения к системе классификации, я оказался достаточно тщеславен, чтобы отвечать на эти вопросы, считая, что мог бы обратить тюремщиков в свою веру. Это был один из немногих случаев, когда к нам относились как к нормальным людям, интересуясь нашими политическими взглядами. Позже я понял, что это просто один из способов со стороны тюремных властей получить от нас какую-то информацию, и я попался на эту удочку. Вскоре после этого мы договорились между собой не обсуждать с Тюремным советом никаких политических вопросов.

Как заключенный категории D, я имел право на одного посетителя и на одно письмо (получить и отправить) каждые шесть месяцев. Я находил это одним из самых бесчеловечных ограничений тюремной системы. Общение со своей семьей – это неотъемлемое право каждого человека, оно не должно ограничиваться искусственными градациями тюремной системы. Тем не менее, тюремные правила предусматривали именно такую меру.

Круг лиц, которым можно было навещать нас, которым мы имели возможность писать и получать от них письма, был ограничен родственниками первой степени родства. Мы считали это ограничение не только возмутительным, но и расистским по самой своей сути. Понятие и ощущение родственных связей у африканцев сильно отличается от таких же понятий и ощущений у европейцев или американцев. Наши семейные структуры крупнее по своим масштабам и более всеобъемлющи. Любые африканцы, имеющие общего предка, считаются членами одной семьи.

В тюрьме хуже плохих новостей о своей семье может быть только отсутствие новостей о ней вообще. Всегда гораздо труднее справиться с воображаемыми бедствиями и трагедиями, чем с реальными, какими бы огромными они ни были. Мы всегда считали, что уж лучше письмо с дурными вестями, чем вообще никакого письма.

Но даже этим жестким ограничением тюремные власти зачастую злоупотребляли. Ожидание почты для нас всегда было просто нестерпимым. Выдача почты происходила раз в месяц, и порой за все шесть месяцев никакого письма так и не приходило. Иметь право на одно письмо в течение шести месяцев и при этом не получить его – это серьезный психологический удар. У тебя неизбежно возникали вопросы: не случилось ли что-либо с моей женой и детьми, с моей матерью и моими сестрами? Когда я не получал очередного письма, я чувствовал себя таким же безжизненным, как пустыня Карру. Часто тюремные власти намеренно задерживали выдачу мне почты. Так, надзиратели могли заявить мне: «Мандела, мы получили письмо для тебя, но не можем его тебе передать». При этом они не давали никаких объяснений, по какой причине его не передают или же от кого оно. В такие моменты требовалась вся моя самодисциплина, чтобы не взорваться. Я зачастую протестовал по этому поводу – и тогда мне, как правило, передавали задержанное письмо.

Когда письма все-таки приходили, мы их всячески берегли. Письмо было подобно летнему дождю, который мог заставить расцвести даже пустыню. Когда тюремщики вручали мне письмо, я не бросался вперед и не хватал его, как мне хотелось бы сделать, а брал его неторопливо, без спешки. Хотя мне всякий раз очень хотелось прочитать его прямо на месте, я не хотел доставлять тюремщикам удовольствие видеть мое нетерпение. Я медленно возвращался в свою камеру, как будто у меня было множество дел, которые мне предстояло переделать, прежде чем открыть письмо от своей семьи.