Долгая дорога в дюнах-II

— Это не грязь. Я буду шуршать, чиркать спичками, топать… Кашлять и скрипеть стульями, которые у вас не скрипят, черт бы их побрал!

Отшвырнув с дороги нескрипящий металлический стул, он нервно шагал взад и вперед на крохотном свободном пятачке тесной студии.

— Я хочу, чтобы меня представляли живым человеком, а не говорящим манекеном. Чтобы мысленно они видели меня, в конце-то концов.

— Старик, ты утратил чувство реальности. Прикинь, какой процент информации проскочит через их глушилки и что станет с твоей высокохудожественной звуковой партитурой.

— Наплевать! — взорвался Арвидас. — Пусть услышат сто, пусть пятьдесят человек. Те, у кого классная аппаратура, или те, кто приладил фильтр к своей «Спидоле». Я хочу иметь свою аудиторию, не только единомышленников. Пусть те, кто ненавидит каждое мое слово, ощутят в моей речи вполне реальную, а не эфирную пощечину!

Он вдруг успокоился, собрал листки и пошел в дикторскую кабину.

— Хватит, работаем дальше. Включай запись.

Немногословный, как и положено оператору, Хью пожал плечами и нажал кнопку. Зажглись небольшие красные табло на пульте и над дверями, предупреждая, что идет запись.

— Нет, не зря прожиты здесь эти годы! Я трудился и тружусь ради того, чтобы не дать вам окончательно увязнуть в лживой газетной пропаганде, в трескучей болтовне о всеобщем процветании, о достигнутых и передостигнутых успехах, о коммунистическом рае, который грядет чуть ли не завтра. Я здесь для того, чтобы поддерживать в вас жестоко уничтожаемое чувство гордости и национального самосознания. Уничтожаемое не только Москвой, но и теми латышами, которые давно уже продались за кремлевские пайки, санатории, закрытые распределители, цекашные буфеты, депутатские значки. Да мало ли у Москвы припасено подачек для партийно-номенклатурной челяди, которая так удобно устроилась на вашем горбу.

Глуховатый, наполненный страстью голос Арвидаса звучал теперь уже не в записи, а «живьем». Он сидел, низко склонившись к микрофону. Взгляд его бледно-зеленых глаз был сосредоточенным и отрешенным одновременно. На впалых щеках играл нервный румянец.

— Я говорю с вами, дорогие соотечественники, о том, о чем вам не позволено даже думать. Да, я как будто вижу сейчас ваши лица, на многих усмешка. «Тоже мне герой, пламенный трибун! Попробовал бы ты здесь!» — думают многие. В свое время я попробовал. Все попробовал — и лагерь, и психушку, и позор изгнания с родной земли.

Арвидас перевернул листок, слегка откашлялся. Отделенный теперь от него толстым звуконепроницаемым стеклом, Хью досадливо поморщился, но запись останавливать не стал.

— Да, я потерял родину. А вы? У вас она есть? Во что превратилась наша прекрасная земля, наши хрустальные озера и реки, наши благоуханные леса, поистине янтарные пляжи? Все загажено, отравлено, превращено в промышленную помойку социализма. Латвия, кормившая своим несравненным беконом всю Европу, заливавшая ее молочными реками, теперь, как нищая, глотая голодную слюну, озирает свои пустые прилавки. До каких же пор, дорогие мои собратья, можно терпеть эту наглую циничную власть оккупантов, колонизаторов, забывая свою гордость, забывая родную речь? До каких пор, попирая свое человеческое достоинство, участвовать в постыдной комедии всеобщего одобрения? Радостно аплодировать, тянуть руки на собраниях, чтобы, не дай бог, не быть заподозренным в отсутствии социалистического энтузиазма? До каких пор единодушно приветствовать решения и постановления, которые привели Латвию к полному краху, материальному и духовному обнищанию? До каких пор?!

Оператор, уже нервничая, поднял руку и показал на часы, но Арвидас только раздраженно отмахнулся и, отшвырнув листы с заготовленным текстом, принялся импровизировать:

— Кто-нибудь, конечно, бросит мне упрек в злопыхательстве, злорадстве, желании растравить ваши раны. Но ведь это и моя боль! Я, как и вы, горюю, что умирают наши язык, культура, вековые традиции. Мы погибаем как нация, задавленные повальной насильственной русификацией… Найдутся и такие, кто упрекнет меня в предательстве. Но и я могу спросить — а вы сами не совершаете ли предательство каждый день, «всенародно поддерживая» разграбление, растерзание и насилование родной земли? Да, вместе с вами я разделяю тяжкий груз вины. Но отсюда я могу хотя бы говорить с вами откровенно — как ваша совесть. Я могу будить ее по ночам, чтобы вы все — латыши, эстонцы, литовцы, мои братья — не забывали, кто вы такие, не превращались в пронумерованных роботов «социалистического лагеря». Что бы вы ни думали, я все-таки нашел способ выразить свой протест. А вы? Неужели и дальше будете только молчать?

Арвидас сам выключил микрофон. Крутнулся в кресле и увидел за стеклом Марту. Арвидас выглядел утомленным, но чувствовалось, что он доволен собой.

Бар был битком набит журналистским людом и тонул в сизых облаках табачного дыма. Марта и Арвидас сидели в углу за крошечным столиком и время от времени кивали знакомым. Арвидас согревал в ладонях массивный стакан и, надев на себя маску полнейшего безразличия, исподтишка любовался Мартой.