Долгая дорога в Никуда

Я понял, что сейчас мне действительно случиться умереть здесь, в чужом городе, в чужом доме, в незнакомом подъезде, и пожалел даже, что поплёлся по темноте в эти шальные кварталы неизвестно даже для чего, но тут же решил, что жалеть об этом теперь не имеет никакого смысла, потому что ничто в этом мире уже не имеет для меня смысла вообще. От этого на душе сделалось какое-то умиротворение. Стало как-то необыкновенно легко и покойно. Я всегда подозревал, что закончу свою жизнь как-то нехорошо. Об этом говорили те многочисленные и глупые события и случайности, которые делали мою жизнь никчёмной и лишённой смысла, нелепой и грешной.

Вот и теперь всё это было лишь случайностью, какой-то несчастливой случайностью, которой могло бы и не быть, и лучше бы её и не было. Но она произошла и обозначила конец моей непутёвой и обидной жизнёнки.

«Надо было с ним пойти на мировую, когда у тебя было оружие», – вяло подумалось мне с каким-то почти равнодушным сожалением стороннего наблюдателя.

Только боль от ран и ударов ещё заставляла меня что-то чувствовать, но и она куда-то уплывала, угасая…

Парень старался вытащить свой нож, застрявший у меня в бумажнике, что лежал в кармане у сердца, наступив мне ногой на грудь тяжёлым ботинком. Мне должно было быть хотя бы если не больно, то обидно от этого, но я лишь молча наблюдал за ним. Было такое ощущение, что я смотрю какое-то кино, и вижу всё это со стороны, как бы не из своего тела, а откуда-то из пространства, словно зритель в кинозале. И всё происходящее теперь было для меня уже какой-то сторонней кинокартиной, которую можно смотреть без чувств, без ощущений…

В подъезде загорелся свет. Раздались где-то далеко шаги и голоса. Парень как-то испуганно и пристально посмотрел на меня, на лице его был неподдельный страх. Он спустился по лестнице этажом ниже, зачем-то там остановился, но потом я услышал громыхание его ботинок всё ниже и ниже по подъезду. Вскоре оно смолкло.

Несколькими этажами ниже открылись двери лифта. Послышались голоса людей. Хлопнула дверь, и всё смолкло.

В освещённом теперь подъезде не осталось никого кроме меня, лежащего посреди лестничного пролёта с потешно торчащим из груди ножом. Он всё-таки вошёл в грудь, и оттуда сочилась кровь, образовав подо мной уже целую лужу. Раненная рука тоже кровоточила из длинной резаной раны. Другая, «отсушенная» в плече, слегка саднила. Тело моё лежало как бы само по себе, а сознание, рядом, было как бы само по себе, почти никак не сообщаясь между собой.

«Славно закончился вечерок!» – подумал иронично я, попытался хоть как-то хоть чем-нибудь пошевелить, но всё было словно не моё.

Снова раздался шум.

На этот раз двери открылись выше, на последнем этаже. Я тотчас же услышал детский тоненький испуганный голосок:

– Ой, дедушка, дедушка!.. Посмотри! Что это там?!..

– Ну-ка, ступай домой! – ответил голос старика.

Щёлкнула и скрипнула дверь, и всё снова стихло.

Спустя какое-то время дверь опять скрипнула. Раздался звонок, лязг замка, приглушённый шёпот:

– Ну-ка, сосед, давай посмотрим. Там кто-то лежит… Никак убили…

Ко мне спустились, нагнулись и, видимо, заметили, что я ещё живой.

– Смотри, как нож торчит! Ух, ты, прямо в сердце!..

– Да, вижу я! Ты давай, лучше, помоги мне! Жив, кажется, парнишка!

– У-у-у, тяжёлый!

– Давай, зови кого-нибудь ещё с соседей…

– А куда его?

– Ко мне пока…

Вскоре меня подняли на руки и понесли.

Глава 6

Когда я очнулся, то ощутил невыносимую тряску, от которой уже болели все внутренности. Спустя несколько мгновений стало понятно, что тело моё лежит на телеге, на соломенной подстилке.

Я протянул руку, и она наткнулась на что-то мохнатое и тёплое. Это был волк. Он лежал рядом без дыхания.

До меня доносился приглушённый разговор нескольких человек. Но я никак не мог понять, о чём они говорят, будто бы в голове моей всё перевернулось, перемешалось, и я забыл даже родной язык.

Постепенно всё стало на свои места, но разговор уже закончился, и кто-то лишь громко закричал в темноте:

– Стой Мохнатая!!! Стой, твою мать!..

Телега скрипнула колёсами и замерла.

Я повернул голову и увидел, что подъехали к избе Пелагеи, приподнялся, с удовольствием обнаружив, что, по крайней мере, руки-ноги целы.

– Алёна, зови Пантелеевну, только паники не наводи.

В доме Пелагеи всё ещё горел свет, и оттуда доносились уже слабое, но ещё бодрое пение.

До слуха моего донёсся мягкий стук прыжка, затем лёгкие шаги, и тогда я окрикнул:

– Не надо никого звать. Я уже ожил.

– А-а-а, – с воодушевлением, оживившись, откликнулся кто-то из темноты, – ну, тогда слазь, пошли в хату.

Когда мы зашли в дом, в сенях в отсветах из комнаты видно стало, что приехавших трое: все мужики лет за тридцать и вида сурового.

Пелагея вышла нам навстречу. Она была подвыпившая, но, видимо, соображала всё ещё хорошо.

– Где-т ты пропадал, внучек? Тут по такой-т темнотище ходить нечего. Зверьё кругом дикое по лесам шастает.

– Да какое там зверьё, бабка! – вступился за меня кто-то из приехавших. – Всех уже давно перебили.

– Всех, да не всех! – вмешался другой. – Твой-то вон как раз и попал под волка!