Долги наши

Под этот вальс в краю родном
Любили мы подруг.
Под этот вальс ловили мы
Очей любимых свет.
Под этот вальс грустили мы,
Когда подруги нет…[1]

Пауза. Владлен молча перебирает струны.

— Нет, плохо еще слушаются…

Он сгибает и разгибает пальцы.

— Знаете, Владик, — говорит Софья, — у меня совершенно реальное ощущение, что эти дни я была дома, в России, вместе с вами. Мне кажется, я могла бы даже нарисовать все места, где мы были. Воробьевы горы и громадный зал Политехнического музея с таким крутым, крутым амфитеатром, и Красную площадь, и улицу Горького, и ваш дом у зоопарка, на Конюшковской…

— …двадцать восемь…

— …квартира четырнадцать, верно? А телефон? Какой у вас номер?

— У нас телефон коммунальный. Общий для всех жильцов квартиры. У нас три семьи живут. Телефон дэ два двадцать пять сорок пять.

— Легкий номер. Надо запомнить. А то как я позвоню вам, когда приеду? Алло! Это дэ два двадцать пять сорок пять?

— Да, вам кого?

— Владика попросите, пожалуйста, Владлена.

— Владлен у телефона. Кто говорит?

— Владик, это я, Соня.

— Какая Соня? Не помню.

— Это я, Владик, Соня, парижская Соня… Вот я приехала. Неужели забыли? Такая толстая, неуклюжая дама…

— А… с большой бородавкой на носу?

— Да, да, совершенно правильно.

— Гм… бородавку помню, а вас не помню.

— Владик, неужели вы все забыли?

— Гражданка, зачем вы пристаете к постороннему мужчине? Я занят. И не общаюсь с иностранками.

Владлен как бы кладет трубку на рычаг.

Они смеются.

— Господи, какое все-таки счастье, что удался побег, — говорит Софья.

— Что бы вам еще сыграть? — Он берет несколько аккордов.

— Нет, Владик, лучше расскажите, почему вы попали в тюрьму — ведь немцы должны были держать вас в концлагере?

— Я там и был, но оттуда угодил в тюрьму.

— За что?

— Да так, одна история… Честно говоря, не очень аппетитная.

— Расскажите.

— Правда, это неинтересно.

— Но я прошу.

— Видите ли, у нас в лагере появились два типа. Русские. Вербуют к Власову. Обещают золотые горы. Люди умирающие, иной не встает уже, а не идут, не продаются… Сосед у меня, учитель из Сухиничей — глаза едва светятся, отходит человек… и так это буднично, просто говорит им: «Подлецы, повесим вас». И все. Не дышит. Ну, а кто послабее духом — не выдерживают, записываются. И вот мы с тремя москвичами принимаем решение. Заводим с этими вербовщиками разговор — то да се, какую выдают одежду, питание, какие вообще условия у Власова… И во время разговора заходим с ними за барак… В общем, мы их задушили. А что было делать? Задушили тихо, без шума. И все-таки дело открылось. Вот тогда-то нас в тюрьму.

— Как же вы оттуда бежали?

— Но вот это уж действительно неинтересная материя.

— Один бежали?

— Нет, с другом. С Суховым Александром, лейтенантом Суховым, Сашей… Меня схватил часовой, Саша на часового… Прикончили они его тут же…

— А вы? Это вас тогда приговорили к расстрелу?

— Да.

— Ну, и как же…

— Вывели сразу пятьдесят человек. Поставили у рва… Опомнился — живой. На мне тяжесть — трупы горой. Хочу выкарабкаться — невозможно. Ров глубокий. К счастью, его еще не засыпали…

— Как же вы выбрались?

— Да так, под утро вылез. В боку дырка, ползу как краб, рану рукой зажимаю… Да что я, в самом деле, разжалобить вас взялся?..

— Нет, нет, Владик, рассказывайте, пожалуйста, дальше. Я хочу все знать.

— Ну, что рассказывать… В общем, дела складывались довольно однообразно. Хватали, опять бегал, в вагоне пол разбирали. Из Бан Сен Жана мы удирали — есть такой лагерь смерти в Лотарингии. Двадцать человек нас бежало. Французы прятали, французские крестьяне. Мы спрашиваем — где у вас партизаны? Нашли. Так я стал комрад Вольдемар, О французах я совершенно изменил мнение. Раньше думал — что за нация? Гитлер проглотил их, как бутерброд. А тут… Каких я золотых ребят видел! Мы, славяне, среди них были, конечно, каплей в море. Всего трое нас, русских, в отряде. Но французы нас признали. Меня даже избрали командиром. И я этим очень гордился. Это была моя вторая выборная должность в жизни — я профоргом был на курсе. Ну, потом каратели — дальше вы все знаете…

Пауза, и снова переборы гитары.

— Владик, а когда вы не стриженый — какие у вас волосы?

— Сама неопределенность. Нечто среднее между шатеном и блондином.

— А как причесаны?

— Назад. Лицо кажется более интеллигентным. Заменяет недостаток образования. Я ведь в сорок первом только на второй курс ИФЛИ перешел.

— ИФЛИ? Что это? Ваш институт?

— Конечно. Мне кажется странным, что кто-нибудь может не знать названия нашего знаменитого ИФЛИ. Институт истории, философии, литературы. Почти все наши ушли добровольцами. Кто жив из них? Был у нас такой Павлик — вся Москва его «Бригантину» пела…

— А вы тоже писали стихи?

— Кто не грешил в юности?

— Прочтите что-нибудь свое. Не забыли?

— Не забыл, да стихи нестоящие.

— Пожалуйста.

— Ладно, только чур, не смеяться. Терпите, раз сами захотели.