Долгий сон

Конечно, тяжести в нем от воды прибавилось, но не настолько, чтобы порка стала действительно невыносимой для девчонки. Мокрый ремень давал больше звука, но Наташка… Тим видел, как извивается ее тело, как туго ходят под ремнем сжимающиеся от ударов половинки голого зада, как рывками напрягаются аккуратные стройные ноги. Хлестнул еще сильнее, еще — словно проверяя, кто кого. Наташка сцепила вытянутые вперед руки, приподнялась на животе, словно от невыносимой боли, но Тимофей еще выше отмахнул секущую полосу удара: врешь, девочка, играешься — зад-то не опустила! Как был чуток приподнят, так и ловила им смачный хлест ремня, коротко подметая волосами напряженные лопатки.

А вот теперь самое то! Вот так! Наконец, Тим дошел до той силы порки, которая заставила Наташку почувствовать себя по-настоящему наказанной: полоса на заду почти сразу побагровела, наливаясь горячей болью, ягодицы сжались в резкой судороге, а травинки перед ее лицом колыхнулись от первого, короткого, но настоящего стона-выдоха:

— Ооой…

— Не держи… голосок… не стесняйся… я хочу… слышать… — отрывистые слова, отрывистые рывки ремня на бедрах, сбитые в ком тряпки под ее телом, мечущиеся ноги и снова волосы в размах по плечам, в такт словам и ударам.

Замычала что-то упрямое, без слов, но он понял. Перешагнул через нее, встал теперь справа и уже приноровившись к ней, сильно, чуть наискось уложил ремень на задницу.

— Врешь, застонешь… тебя… нужно… пороть… больно…

— Больно! — наконец отозвалась эхом. И под очередным ремнем длинно, просительно заныла, извиваясь всем телом:

— Бооольно мне!

— Сама… виновата… это… для пользы…

Вертелась ужом уже по смятой траве, цеплялась пальцами за траву, все громче и длинней стонала, но седьмое и сто двадцать седьмое чувство говорили Тиму: пори девку, бей… еще…

Нет, это уже не «седьмое чувство» — сначала понял, а уже потом расслышал, что это она, отчаянно выдыхая между ударами, то ли стонет, то ли просит:

— Бей меня… еще… еще!

Смачно положил ремень на самый верх ляжек — и девчонка, рванувшись под ударом, вдруг развела ноги. Широко, бесстыдно, открывая самую суть, уже не стадясь и не боясь ничего. Тормоза еще цепляли Тимофея — нет, не для они оба тут… хрипло выдавил, меняя на руке намотку ремня:

— Руки под себя… пальчиками там прикройся… только пальчиками… попку повыше… еще выше… выставься, девочка… — Н-на! Аа-а-аххх!

Н-на! Аххх! Н-на!! Мммм! — и стон, уходящий в короткое сильное рычание, в пальцы, резко сжатые там, в судорогу бедер и траву, раздавленную мечущейся грудью.

…Закурил в паре шагов от нее, гася нервную дрожь в пальцах. Она уже почти отдышалась, убрала руки из-под себя, ткнулась в них лицом. Еще полежала, потом, отвернувшись, попыталась встать. Тогчее, села, уже безо всякий игры застонала, ощупывая ладонями исхленстанный зад. Упрямо не смотрела на него, потянулась к своим бесформенным пятнистым штанам.

— Наташа…

Рука замерла на полпути.

— У тебя все нормально?

— Да, спасибо. — Глаза в землю, щеки перепачканы зеленым соком травы. Груди и живот — в зелени, в крошках, в прилипших былинках.

— Спустись к воде, окунись. Куда же тебе такой… грязной.

Согласно кивнула, опять не глядя, прошла мимо, только в пол-шаге приостановилась:

— Сильно… грязная?

Он понял. Резко мотнул головой:

— Дура! У нас с тобой все было… чисто. Поверь. Я долго живу.

Она благодарно улыбнулась, потом прищурилась с хитринкой:

— Ага! Очень долго! — намекая на совсем не пенсионный возраст Тимофея Палыча.

— Ну, уж побольше, чем ты! — облегченно улыбнулся в ответ и шлепнул по заду: — Беги мыться!

Точнее, хотел шлепнуть. Красиво, чисто по-женски, как бы «зрело» изогнула бедра, уходя от шлепка, погрозила пальчиком и голой рыбешкой булькнула в воду. На том самом месте, где полчаса назад он мочил ремень…

Когда стала одеваться, прямо на мокрое тело, снова всплыла та, давняя мысль. Точнее, две сразу, одна за одной. Наташка не надевала ни лифчика, ни трусиков. Вообще не носит, что ли? И вторая — те полосочки, которые он на ней углядел, сейчас совсем скрытые под полосами его ремня… Лодка плыла, мысли всплыли, но так и крутились без ответа. Молча начал собирать в пакет уже уснувших лещей, но Наташка отрицательно покачала головой, выбрала двух, потом демонстративно сунула прямо в карман комбинезона тех своих трех глупых карасиков и выбралась на берег. Помолчали. Потом он по старшинству заговорил первым, не глядя на нее:

— А с правой руки… самой себе… неудобно же… захлесты идут, сама знаешь…

— Знаю. — Смотрела теперь уже она — сверху. И не только потому, что стояла выше по берегу. — Но меня некому, чтобы… чтобы настоящими розгами.

Пауза, ненужная обоим. И теперь ее сорвала Наташка:

— Я приду завтра утром. Вы хотите меня… розгами?

— Да. Хочу.

— Я тоже! — еще раз улыбнулась, махнула рукой со сложенной удочкой:

— Я тоже хочу, честно!

Уже вдогонку ей:

— Так это же «ууу!..»

— Это от слова хочу-у-у-у! — растаял в ракитнике пятнистый комбинезон.

Черт, даже не спросил, где ихние дачи… Неужто не придет утром? Придет… Или растает, как сон?