Долгое дело

Возможно, Рябинин ничего бы и не заметил, не будь этих тонких усиков-каемочек. Крупные скулы блестели загаром спокойно, глаза не метались, широкие плечи стыли от упрятанной в них силы. И вот только усики-каемочки дрожали на губе, словно он нервно принюхивался к далекому и опасному запаху. Почему нервничает теперь, когда допросы и очные ставки уже миновали?.. Впрочем, именно теперь, когда миновали очные ставки с допросами и принималось решение о судьбе этого двадцатитрехлетнего парня со смешной фамилией — Копытко. — Я же никого не убил и не избил, — выдавил он тем странным голосом, который идет от двух смешанных желаний: сделать его просительным и в то же время не потерять мужского достоинства.

— Шел по улице пьяный, выражался нецензурно, — в тон ему ответил Рябинин.

— Сколько ходит пьяных…

— Намеревался папкой ударить собачку.

— Не ударил же.

— Потому что вмешался милиционер, которому оказал сопротивление.

— Какое там сопротивление! Хотел вырваться да убежать…

— Погон ему сорвал.

— Не хотел же! Он меня простил…

Копытко переживал — усики начали дрожать на какой-то высокой, натянутой струне. А за дверью переживала, уж неизвестно на какой струне, его жена с трехлетним ребенком. Копытко слегка изменил голос, добавив в него просительности:

— Я с детства закален честным трудом…

Характеристика это подтверждала.

— Жалоб, кроме поощрений, не имел…

И это было правдой.

— В поведении я тактичен, говорят, что теленок…

Свидетели рассказали.

— Я обо всех людях гуманного мнения…

Возможно.

— Не подумайте, что ваши слова равносильны метанию бисера в известной ситуации. Я на всю жизнь просветлел.

В это Рябинин верил — его убедило не только поведение Копытко на следствии, но и бурное собрание тех рабочих, которые просветлят кого угодно. Сейчас Рябинин занимался мучительством, скрывая от Копытко свое решение о передаче его на поруки — тем самым рабочим. Но пусть помучается, пусть запомнится на всю жизнь. Это вместо суда.

— Занят? — Петельников заслонил дверь, словно та была из двух досочек.

— Заходи-заходи, — обрадовался Рябинин. — Гражданин Копытко, учитывая совершенные вами действия, вашу личность и раскаянье, я передаю вас на поруки.

Копытко постарался скрыть обдавшую его радость, засушивая лицо, но усики-каемочки подскочили к носу и там остались.

— Спасибо… Я не подведу.

Он выскочил в коридор, где мгновенно рассыпался тихий женский смех. Рябинин тоже улыбнулся — и следователь может принести радость.

Петельников сел с чуждой ему усталостью:

— Как отсрочка?

— Я пошел к заместителю прокурора города и все рассказал. Он улыбнулся, расспросил про Калязину и подписал мое постановление. А у тебя что?

— Допрашивал продавщицу молока. Ничего, кроме неизвестного мужчины, который поднимался на цистерну за молотком.

Рябинин кивнул, показывая, что этот факт интереса не представляет, но к сведению принят.

— Меня начинает интриговать вот что… Калязина, кроме работы, ни с кем не общается и не встречается. В магазин ходит раз в неделю. А?

— Наверное, чтобы не навести нас, — предположил Рябинин.

— На кого? И в то же время я чувствую, что она встречается со всеми, кто ей нужен, и кипит в гуще своей жизни.

— Завтра ее приведут, — сказал Рябинин, не оставляя сомнений, что завтра все кончится. — И сразу обыск.

Они помолчали, отмежевывая один разговор от другого. Рябинин протер очки. Петельников смотрел, как он протирал свои очки. Тихий перерыв вышел слишком долгим — он был не нужен, такой длинный перерыв, потому что серьезного разговора вроде бы не ждалось.

— Ты хочешь что-то узнать? — спросил Петельников.

— Ну, если тебе хочется что-то сказать, — улыбнулся Рябинин.

— Мне хочется сказать, но лучше ты спроси, чтобы я знал, что говорю именно то, что тебе хотелось бы узнать.

— Как твоя фантастическая женитьба? — спросил Рябинин о том, о чем ему не хотелось спрашивать, но инспектор ждал этого вопроса.

— Вчера ходил за грибами… Бродил-бродил, ни черта нет. Собрался домой и сел отдохнуть — у моих ног стоят два боровика, здоровые, как валуны. А вокруг маленькие.

— Интересно.

— Тогда я вспомнил народное выражение: старый гриб женится на молодой поганке.

— Стало еще интересней.

— И тогда я, сидя на мху, сочинил поэму. Вот послушай:

Приснилася грибу-боровику

Сыроежка из густого бора.

Но откуда знать ему,

Что она любит мухомора.

— Неплохо. Пошли в журнал «Советская милиция».

— Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб-боровик — это я. Сыроежка — это Светлана Пленникова. А мухомор — это некий Жорик, которого я однажды пресек за спекуляцию пластинками.

— Ну а если прозой?

— Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.

— Почему же?

— Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, ученая женщина или, в крайнем случае, врач-терапевт.

— А она не глупая, эта Светлана Пленникова.

— Зато я выгляжу дураком.

— Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для нее слишком хорош, — улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.

— Опять домашнее одиночество, — вздохнул Петельников.