Долгое дело

Старший следователь подсел к столу, сдвинул пишущую машинку, разложил бумаги и пересчитал деньги:

— Понятые, пятьсот рублей.

Понятые, протокол… Следователь переписывает номера купюр. Нужно было спросить, что все это значит… Но зачем? Он знает, что пил на кухне чай, Лида чистила грибы, бедокурил домовой, потом Лида села на колени, они вспоминали прошлое, она посоветовала лечь пораньше спать, они легли, и вот теперь он смотрит этот длинный и дурацкий сон. Ничего не надо говорить, потому что сны кончаются…

Старший следователь монотонно прочел протокол, в котором удостоверялось, что в квартире гражданина Рябинина в четвертом томе собрания сочинений Тургенева обнаружено пятьсот рублей пятидесятирублевыми купюрами. И перечислялись номера каждого денежного знака.

— Подпишите, — сказал Антимонин понятым.

— И вы, — предложил он Рябинину.

— Сергей Георгиевич, одевайтесь, — не приказал, а как бы посоветовал Васин.

— Зачем? — все-таки не удержался Рябинин от вопроса, бессмысленного в этом бессмысленном сне.

— Поедете с нами в городскую прокуратуру.

Рябинин потерянно взял пиджак и увидел Беспалова, стоявшего в стороне от лампового света, в углу, словно его там забыли. Рябинин пристально, напрягаясь, посмотрел ему в лицо, отыскивая в полутьме знакомые глаза… Беспалов отвернулся.

Рябинин надел пиджак и стал бегать пальцами по бортам, не находя пуговиц. Их не было. Дикая мысль — даже для сна — завертелась в опустевшей голове: их срезал Васин, срезал, пока составляли протокол.

— Вы не волнуйтесь, — тихо сказала женщина-понятая.

Пуговицы нашлись. Да, ведь нужно снять «тренировки», надеть галстук… В таких случаях что-то берут с собой… Зубную щетку, бритву… Но это же сон.

И тогда в дверях он увидел белую Лиду, державшую в белой руке никому не нужный передник. Он прижал ладонь к горлу, чтобы остановить рвущийся к глазам ком, каких не бывает и не может быть во сне…

Из дневника следователя (на отдельном листке). За окном городской прокуратуры тьма. Идет дождь. Домов, деревьев и улиц не видно — все в мокрой черноте. Кажется, что все кончилось и больше ничего не будет: ни солнца, ни света, ни неба, ни людей… Вот в такое время и должен умирать человек. Уходит тихо, как осыпается дерево.

Добровольная исповедь. Я не знаю, что такое дурак, но я знаю, кто дурак. Не хотела бы я сейчас быть на его месте. Где он, что поделывает и где сидит? Карр-камень не промахнется.

Я не знаю, что такое умный, но я знаю, кто умный. Могу описать подробно, как и где сижу я. В кресле. На мне белый махровый халат, теплый и нежный, как объятия юноши. На ногах тапочки из дикой киски. На пальцах кольца и перстни из натурального золота и с натуральными камнями. От меня пахнет французскими духами. Я смотрю цветной японский телевизор. И передо мной столик черного мрамора с бутылкой французского коньяка, который пахнет не хуже их духов…

Плоская лампа выстелила стол жестким белым светом, какой бывает только в темные осенние ночи. Но еще не одиннадцать.

— Сергей Георгиевич, вы знаете, что в особо экстренных случаях закон разрешает ночные допросы? — спросил Васин.

Рябинин кивнул. Свет лампы стал жестким не от осенней темноты, а от чистых листов протокола, лежавших перед старшим следователем Антимониным.

— Вам известно, — начал зональный прокурор, — что следователь всегда ищет троицу: преступника, доказательства и мотив. Доказательства мы изъяли, мотивом будет корысть…

— А преступник — я?

Неужели опять не услышат? Неужели он шепчет? Не услышат потому что люди слышат, когда хотят слышать.

Старшего следователя Рябинин почти не знал, но ему почему-то всегда казалось, что на Антимонине не костюм, а форменный китель, и не обычные очки, а тончайшее пенсне.

— Сергей Георгиевич, вы вели уголовное дело на хулигана Копытко, высоким, неприятно натянутым голосом сказал Антимонин.

— Вел.

— Какова его судьба?

— Я передаю Копытко на поруки.

— Уже все оформили?

— Написал постановление, но еще не отпечатал.

— А почему отдаете на поруки?

— Тяжких последствий нет, характеризуется прекрасно, парень оступился…

— Вы знаете, что борьба с хулиганством усилена?

— Пожалел его…

— Пожалел? — Казалось, взгляд Васина отодвинул старшего следователя в сторону от допроса и от стола. — Уж больно вы жалостливы. В свое время пожалели допросить продавщицу, теперь жалеете преступника.

— Жалость не порок.

— Из порок, но тогда нужно идти в адвокаты. У вас бы получилось.