Долгое дело

Рябинин суетливо выдернул протокол с показаниями Смирнова и неприязненно сказал:

— Мне понятен смысл вопроса о том, кого этот парень больше любит: детей или собак. Хотели проверить, будет ли он любить детей…

— Нет, вы не поняли, — спокойно возразила она. — Ни один человек не признается, что собак любит больше детей. Этим вопросом я проверяла его искренность.

— Допустим, — согласился Рябинин. — А какой смысл вопроса о любимом цвете? Что, если любит желтый, то будет хорошим мужем, а если синий — то плохим?

— О, вы и этого не знаете, — сокрушенно и вскользь заметила она. Любовь к определенному цвету говорит о многом. По крайней мере, я никому бы не посоветовала выйти замуж за человека, любящего черный цвет.

— А если человек выбирает в булочной мягкий хлеб и пробует его вилкой, о чем это говорит?

— Если без конца тычет, то он мелочен. Вы не согласны?

— Допустим, — нехотя согласился Рябинин. — А когда человек поднимается на лифте…

— Тут я проверяла запас жизненных сил. Опять-таки согласитесь, что взбежать по лестнице молодому человеку ничего не стоит. И неестественно, когда двадцатилетний ждет лифта. Такой в жизни многого не достигнет.

Рябинин остыл, — логичные ответы ему всегда нравились.

— Ну, а вопрос о ботинке, который жмет?

— Если испытуемый винит фабрику, то у такого всегда будет виноват кто угодно, только не он. Если винит ботинок, то этот человек самокритичен. А если винит свою ногу, то он скромен и тих.

Рябинин улыбнулся. Но Калязина смотрела холодно, не принимая его улыбки.

— Теперь о семейном знаке, — посерьезнел и он. — Вы сказали, что в их семье заваривать чай должен обязательно мужчина. Неужели и в этом есть смысл?

— Вы что пьете? — деловито поинтересовалась она.

— Компот, — ответил Рябинин, ибо допрос соскочил — может быть, на жмущем ботинке — с тех строгих рельсов, которые ему были проложены всеми инструкциями.

— Компот и чай имеют одну интерпретацию.

— Какую же?

— Вы домашний человек.

— Это научный вывод?

— Разумеется. За спиртным возможен скандал. За кофе возможна сдержанность. А чай — это мир, покой и уют. И если мужчина должен его заваривать, то ему следует приходить домой вовремя, быть спокойным и домашним. Не так ли?

— Так, — покладисто подтвердил следователь, потому что было именно так: чай он тоже считал напитком дружбы, вроде индейской трубки мира.

Рябинин открыл протокол допроса женщины, которую Калязина вдохновила на невероятную, или невероятного, м'куу-м'бембу. Он вдруг заметил, что спешит не допрос кончить, не освободиться от нее и не получить признание, — спешит услышать ответы, которые стали его интересовать.

— Перейдем к той клиентке, которая назвалась Юлией…

— Да, белесая дурочка.

— Почему дурочка?

— Потому что не умеет жить с мужем.

— Что же вы не дали ей умного совета?

— Как это не дала? — искренне удивилась Калязина.

Рябинин скосил глаза в протокол допроса Юлии и прочел вслух:

— «Она сказала, что все мужчины делятся на карьеристов, бабников и алкоголиков». Очень умно!

— Буду вам признательна, если вы назовете мужчину другого типа.

Рябинину захотелось назвать ближайшего к ней мужчину — себя. Но любопытствующий вопросик опередил:

— А я какого типа?

Она прищурилась и заиграла красивыми губами, словно начала кокетничать.

— К женщинам, кроме жены, вы равнодушны. Алкоголь для вас не существует. Вы карьерист.

— Угу, — буркнул Рябинин, неожиданно обидевшись; и оттого, что по-глупому обиделся, он тихо на себя разозлился.

— Я могу доказать, — смиренно предложила она, видимо заметив его обиду.

— Не надо, — сказал Рябинин, уже злясь на себя явно: не стоило задавать ей этого вопроса, да и про компот шутить не стоило.

Он покопался в бумагах, чтобы вышла пауза, необходимая ему для продолжения допроса, как антракт для спектакля. Почему разозлился? Уж в чем в чем, а в карьеризме был не грешен. Неужели задела ее беспардонность: подозревается в мошенничестве, а называет следователя карьеристом? Но ведь сам напросился.

— Скажите, если мужчина любит мягкую булку, то, значит, он любит женщин? — строговато спросил Рябинин.

— Фрейд создал свою ошибочную сексуальную теорию психоанализа на сновидениях. Я свою, допустим, тоже ошибочную, на вкусах. Так его десятки лет изучают и цитируют, а меня, Сергей Георгиевич, таскают в прокуратуру.

Вот как — знает, что он Сергей Георгиевич. В глазах, на губах и даже на ее щеках притихла легкочитаемая улыбка: ну, конечно, я не Фрейд, но и таскать меня в прокуратуру не надо.

— В конце концов, не стоит придираться к терминам, — продолжала она скрытно улыбаться. — Я учила ее познать своего мужа.

Эта потаенная улыбка звала следователя к пониманию. Он понимал. Ее поступки — нечастые в уголовной практике своей замысловатостью. Их мотив, древний, как мир, — корысть. Логичные объяснения, увлекшие его умом и оригинальностью. Он понимал. Но потаенная улыбка просила большего сочувствия; просила мягко, интимно, и был в этой просьбе почти незримый дымок наглости, как и во всем потаенном.

— Ну, а чему учила ваша женская доминанта, которая принесла клиентке столько неприятностей?

Она вздохнула и заговорила обидчиво: