Долгое дело

Следователю Рябинину.

Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: «Доченька, согрей воды, я сегодня умру». И стала учить, как мне с детьми без неё существовать. Под утро она умерла…

После похорон глянула я на ребятишек, на троих, всё мал мала меньше. Вышла в тёмный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову — стоит передо мной мать: «Не плачь, доченька. Всё обойдётся. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет». Хочу я сказать, а её уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.

Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре — стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.

Уважаемая гражданка Судьбинина!

Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.

Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.

— Аделаида Сергеевна, я к вам…

— Да, милочка, — не удивилась Калязина: её знали в лицо, с ней заговаривали, у неё просили автографы.

— Я от Германа Борисовича Пинского.

Калязина глянула на неё иным, ожившим взглядом:

— Пройдёмся, милочка…

Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.

— Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?

— Вера Акимова.

Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.

— Итак, Вера Акимова, зайдём в мороженицу?

Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.

В кафе «Пингвин», как всегда, было полно молодёжи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.

— Милочка, что-нибудь выпьем?

Вера неопределённо улыбнулась, показывая, что она на всё согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликёр, шампанское и сигареты.

— Ну что ж, давай, милочка, знакомиться…

Вера опять неопределённо улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода — лет тридцать.

— Себя я не представляю…

— Вас все знают, — кивнула Вера.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать два.

— А выглядишь на двадцать пять.

— Слежу за собой, не ем…

Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках — сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки-то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью.

— Массаж, йога, аутотренинг?

— Не-ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки…

— Зачем без подушки?

— Чтобы шея стала длиннее.

— А я вот сплю на двух подушках, — сказала Калязина вроде бы по секрету. — И знаешь почему? Чтобы шея была короче.

— Зачем… короче? — отважилась Вера на вопрос.

— Чтобы не высовываться.

Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое.

Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким-то сиреневым ликёром. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом:

— Ну и что ты из себя представляешь?

Вера тоже хотела отпить, но вопрос отбросил её от бокала.

— Я? Простой человек…