Долгое дело

Из дневника следователя.

Всё от несовпадений. Может быть вернее, от несовместимости. Откуда же она, эта несовместимость? Я думаю, в основе человеческой несовместимости лежит убеждение каждого, что все мы равны и подобны. Да, мы равны политически, экономически, биологически… Но у каждого свой характер. Каждый получил своё воспитание. Свой ум, свои способности, свой возраст и свой образ жизни. Поэтому психологически мы все разные. И поэтому, встретив человека, не нужно думать: «Вот такой же человек, как я». Лучше удивиться: «Вот здорово — у него тоже два глаза, две руки и в квартире тоже стоит телевизор». И тогда познавать этого человека, как прилетевшего инопланетянина, — с любопытством, добротой и надеждой на совместимость.

Добровольная исповедь.

Возможно, под давлением своей же собственной энергии я бы из эпидемиолога превратилась в профессоршу, артистку или заведующую комиссионным магазином… Но подвернулся он. Что я говорю — подвернулся. Явился, он явился, как вылез из летающей тарелки. А я была молодая, красивая. Раскованная, рисковая. В джинсах, джерсях и замшах.

Еду как-то в автобусе. Стоит мужчина с книжечкой. Лицо закрыто очками, как забралом. Рубашка чистая, но стираная-перестираная. Костюм выглажен, но потёрт, блестит на плечах серебряными погончиками. И что он, думаете, читает? Стихи. Хотела я ему сказать: «Чудак, чтобы носить новые костюмы, надо читать не стихи, а инструкции». Разумеется, это был не он, не тот. Это был антигерой. А тот явился, как из летающей тарелки. Я успела лишь обомлеть.

Микроскоп, набычившись, смотрел в стол. Лида шлёпнула его по тубусу и отошла к окну, широкому и чистому, как июльское небо за ним.

В этом небе — видимо, на границе воздуха и пустоты — замедленно кружились какие-то светлые птицы. Вольготно, распластанно, сами по себе… Лида привстала на цыпочки, подавшись к ним на сантиметр. Она верила, что когда-то человек летал. Не на самолётах, а вот так, вольготно распластавшись. Может быть, когда ещё и не был человеком… И бессознательно об этом помнит, и хочет взлететь, привставая на цыпочки и подаваясь к птицам на один сантиметр. Но особенно своё родство с птицами чувствуют дети, которые летают во сне и — кто знает? — может быть, потихоньку от взрослых летают и днём.

Кого-то впустила дверь. Острый запах одеколона, показалось, слегка затуманил стекло.

— Вам когда-нибудь хотелось летать? — негромко спросила Лида, так и не обернувшись.

— Я сразу поступил на геологический.

Может быть, чайки. Большие белые чайки, которым надоело море и захотелось в небо.

— Лидия Николаевна, ко мне приходил сумасшедший Гостинщиков…

— Зачем?

— Спасать вашу честь.

— Уже не нужно.

— Что вы имеете в виду?

— Всё проходит, Марат Геннадиевич…

— Нельзя ли расшифровать?

Ах эти полутени, полутона, полунамёки… Он не понял? Тогда…

— Вы мне разонравились.

Она знала, как он стоит за её спиной — руки вытянуты и прижаты к туловищу, подбородок почти лёг на грудь. Набычившись, как её микроскоп. Лида обернулась — он стоял набычившись, как её микроскоп.

— Почему?

Она ждала его улыбки, которая обратила бы в шутку этот немужской вопрос. Но Храмин не улыбался. Тогда…

— Потому что я не люблю карьеристов.

Теперь он улыбнулся. Это после оскорбления-то? Ах да, для него же это комплимент.

— Лидия Николаевна, вы пользуетесь забытыми понятиями. Истинный мужчина всегда честолюбив.

— Да? Но карьерист не может быть истинным мужчиной.

— Это почему же?

— Потому что жизнь ему представляется в виде служебной лестницы…

— Верно представляется.