Доля ангелов

— Не в шляпе. Или по крайней мере не сразу. Но вполне может оказаться. Потому что заниматься увлекательным делом — как бы это сказать? — сподручнее, что ли. Не проще, но легче. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю. Но ведь что бы я ни придумала, начинать все равно придется с экономии на завтраках… Изыскать начальный капитал, выражаясь языком современным. Круг — как видишь — замкнулся.

— А ты все равно подумай. Надумаешь — позвони. Поразмыслим, на чем еще можно сэкономить…

Прощаясь, она сбивчиво — и, похоже, презирая себя за это — благодарила за обед, «который, наверное, станет самым ярким воспоминанием…». За то, что терпеливо слушала. За что-то еще…

Бестолково, жалко.

И ни слова о том, ради чего — собственно! — я разорялась битых пару часов. О желании подумать о будущем.

И вообще — подумать.

Было как-то со мной такое.

Ворох старых фотографий сожгла в камине неуютным осенним вечером.

За окном безобразно выл взбесившийся ветер — в унисон тоскливо скулила душа.

В огонь тогда отправился целый пласт прошлой жизни. Без малого десять лет.

И никто не узнает теперь, какова я была в ранней молодости. Кроме тех, разумеется, кто помнит. Только их — слава Богу — осталось совсем уж немного.

Потому что была я в ту пору не слишком хороша собой.

Жалкий, затравленный заморыш на тонких ножках. С идиотской «тифозной» стрижкой, испуганными подслеповатыми глазами. Очков — даже в дорогой французской оправе — стеснялась, торопливо сдергивала перед объективом фотокамеры. Глаза становились еще более испуганными, чем обычно. А обычного, между прочим, хватало с лихвой. Незнакомые люди, бывало, участливо интересовались на улице: «Девушка, у вас что-то случилось?»

Все, слава Богу, существенно изменилось потом, с годами.

Гадкий утенок, как полагалось, стал лебедем. Не таким, возможно, прекрасным, как в сказке. Но сложился вполне. В соответствии со стандартом породы.

Пепел сгоревших фото давно рассеялся. Лет с той ветреной ночи прошло немало. И затравленное, неуклюжее собственное убожество — честное слово! — почти забылось.

Но забавно порой шутит судьба! Вспомнилось неожиданно и престранно. И не вспомнилось даже — увиделось, близко, в упор. Отнюдь не на старом фото, избежавшем огня.

Много интереснее.

Вдруг возникло мое отражение, помолодевшее на двадцать с лишним лет и соответственно подурневшее.

Вдобавок, повторяя мои тогдашние привычки, оно — отражение — так же часто и нервно поправляло указательным пальцем очки, упорно сползавшие по переносице. Оправа была тяжелой, массивной — этому лицу совершенно не подходила.

Я подумала: «Ну ладно, тогда, в восьмидесятом, хорошей оправы было не найти. Схватили ту, что попалась под руку, благо модная, французская, дорогая. Теперь-то, слава Богу, никаких проблем. Зачем же так-то себя уродовать? Неудобно к тому же. Помню — оказывается! — по себе. Вечно сползала с носа, тяжелая была. Уши болели».

Тут же одернула себя.

Бред — потому что — вышел полнейший. Какой — к черту — восьмидесятый? При чем тут уши? И я — при чем?

Маленькая — именно маленькая, а не молоденькая даже — девчушка сидит напротив, как две капли воды похожая на меня двадцатилетней давности.

Это явь, разумеется, — никакое не отражение.

Просто очень похожая девочка. Только и всего.

И возможно, будь у меня дочь, в свои двадцать она выглядела бы так же.

Только это, разумеется, никакая не дочь. Соперница. Правда, бывшая, потому как предмет притязаний скоропостижно покинул этот мир. Почил в бозе.

Прости, Господи, мою грешную душу!

А девчонка — неожиданно — вызывает симпатию.

Впрочем, чему уж тут, собственно, удивляться?

Похожие люди обычно привечают друг друга. А она действительно похожа на меня, бывшую.

Неужели ему действительно нравились такие женщины? Нескладные, неуверенные, неуклюжие?

Или это дурацкая попытка вернуть прошлое? Вернуться в прошлое?

Но зачем?

Мужская вариация классического кризиса середины возраста? Слишком примитивно для Антона.

Тогда — что?

Не знаю, не нахожу ответа.

А девочку искренне жаль.

— Где вы теперь? — идиотский вопрос. Но надо же с чего-то начинать.

— Вы… о доме? Освободила. Сказали, в течение трех дней…

— Кто сказал?

— Комендант поселка. Такой… пожилой отставник, говорит очень громко. Помните? Антон говорил, вы там тоже жили когда-то… — Она осекается на полуслове. Думает, что сказала что-то ужасное. Неприличное. Оскорбительное. — Простите…

— Да за что же? Действительно жила. И отставника помню. Продажная угодливая тварь.

— Да он… Правда. Лебезил всегда перед Антоном. А когда… все случилось, пришел… ну и совсем уже по-другому…

— Велел убраться в течение трех дней.

— Да… — еле слышно. И кажется, собирается заплакать. Страшные, наверное, были три дня.

— Сейчас есть где жить?

— Да. У мамы. У нас квартира в Сокольниках. Однокомнатная.

— Вам легче.

— Что?

— Да ничего, собственно. Хорошо, что было куда уехать.

— Да.

* * *

Повисает пауза.

Не слишком длинная, но за это время она умудряется натворить многое. Уронить наконец очки. Не куда-нибудь — в нетронутую кофейную чашку.