Долой стыд

(Между прочим, я вспомнил, почему Герман в тот день был на взводе сильнее обычного. Он всегда тянулся к людям из Общества по охране памятников, но и там на него косились; очень может быть, что они — во всяком случае, у нас, в Ленинграде — вовсе не видели себя теми благородными заговорщиками, каких он ожидал найти. Накануне в обществе чествовали одного из основателей, московского писателя, и наутро весь Ленинград знал, что Герман как-то проник на застолье в узком кругу и что его в буквальном смысле спустили с лестницы.

И за что?

Московский гость, бешеный человек, гордящийся своими дворянскими предками и антисемитизмом, реагировал на упоминание КГБ не менее нервно, чем наши непризнанные соловьи; достаточно было двух слов в столичное ухо, быстрым шёпотом. В стукачество Германа, ни разу не пойманного за руку, верили как в таблицу умножения; я не знаю, почему к одним приклеивается, а к другим нет: разве что допустить, что коллективное бессознательное этого хочет. (Предвижу ваши насмешки.)

Говорили также, что Герман устроил провокацию. Ну вот это уже вопрос дефиниций. Всё, что Герман говорил и делал, сам он провокацией никогда не считал, а если вы скажете, что ему следовало учитывать атмосферу всеобщей подозрительности, именно что помешательства на провокациях среди тех людей, которые действовали либо втайне от власти, либо, по крайней мере, стараясь не привлекать к себе её внимания, так это, сами знаете, был бы уже какой-то другой Герман, может быть, даже и незапойный.)

Машенька меня не заметила; оно и к лучшему. Меня уже давно нет не только в самой её жизни, но и где-нибудь на полях — бледной карандашной надписи. Она могла меня не узнать, даже если увидела.

(Если Герман, такой, какой есть, оказался за одним столом с чаемыми единомышленниками и заговорил не о спасении церквей как памятников архитектуры, а об иллюминатском заговоре — это провокация или не провокация? Конечно, они содрогнулись. И, конечно, виною была их собственная трусость, постоянное ожидание беды; но с другой стороны, где в той отравленной атмосфере было взять силы для благородства. (Силы, которые были у любого литературного кружка при Дворце пионеров, при крупном заводе — корпорантам которого разве могло прийти в голову, что за ними кто-то шпионит.) Чем больше думаешь о власти и своём положении относительно власти, тем больше она присутствует в твоей жизни; таков вывод.

Всюду будут мерещиться провокации. Всюду и мерещились провокации: подозрения, напряжённость и злоба нарастали как снежный ком, и хотя, как со всяким снежным комом, было примерно видно, из чего он слеплен, никто не смог бы сказать, что привело его в движение. Почему мы так преувеличивали — если преувеличивали — свою важность для власти и, следовательно, полноту её ответного внимания к нашим безобидным, тихим делам? Были ли наши дела воистину безобидны? Ни люди из Клуба, ни люди из Общества по охране памятников или любых иных экзотических кружков не помышляли об оппозиции в современном значении слова. Они лишь хотели в пределах неполитической общественной жизни — никакой политики! ни в коем случае! — избежать руководящих указаний партии и правительства, но всё равно страшились, что их нелегальная духовная деятельность вызовет подозрения и ревность.

С этой стороны подозрения — и с той подозрения тоже! Пятое управление уж слишком тщилось держать всех на поводке, во всё совать нос. Вы скажете, товарищ майор, что во всё совать нос — прямая обязанность спецслужб. Придётся ответить, что некоторые обязанности лучше не исполнять вообще, чем исполнять неаккуратно. В конце концов, вы сами видели, к чему это привело. Если, опять же, девяносто первый год не входил в планы вашего руководства.)

Вдруг я увидел, что к Машеньке и её спутнице подошёл некто третий, не вовсе мне незнакомый. Мне даже показалось, что направлялся он ко мне, но узнал девушек и передумал.

Я не мог подбежать и закричать «берегитесь!». Я знал, что сделаю только хуже.

(Да, я насмотрелся на самые разные примеры: и к чему приводило делание, и к чему приводило неделание. Толку-то?)

Не мог к ним подойти.

(После той знаменательной драки Герман возненавидел вас обоих, и оба вы от его ненависти отмахнулись, как от чего-то незначительного. Уж столько Германа били и стольким он посулил вражду до гроба — из всего выходил жалкий пшик. Как было предугадать, что на этот раз, лишь в этом случае, зародится лютая, неумирающая злоба, с цепкими руками, с цепкой памятью.

Вот теперь, изгой сам, я его хорошо понимаю.)

Не мог.

(Как раз я-то с ним разговаривал, но меня ему было мало; я в его представлении был травоядным, о чём он мне имел любезность сообщить. Кого он считал хищником: себя, вас?)

Если ты боишься подойти и предостеречь, подойти к собственной внучке...