Долой стыд

(Не удивительно, что я ничего не знаю о вашей личной жизни, товарищ майор, кроме того, разумеется, что вы были женаты — в КГБ, по общему мнению, за этим следили строго, — но я также ничего не знал о романах и увлечениях того молодого человека. О да, уверен, что это были романы и увлечения, а не связи и интрижки.

Если вообще что-то было. Он был страстный молодой человек, как вы и сами помните, но в эти несколько лет нашего знакомства, в последние годы его жизни, вся страсть уходила на задуманную им организацию.

Ну не было и не было; мы никогда не говорили о женщинах. Я был тускло женат и хотел только покоя, особенно после того, как дочь вышла замуж и переехала; ваша семейная жизнь, простите мне такое предположение, казалась мне дубликатом моей собственной. Это чувство общей судьбы создало чувство близости... не знаю, куда воткнуть эпитет «иллюзорной».)

Видел Машеньку; в парке при доме Державина.

(Я старался быть хорошим отцом и мужем, товарищ майор, и в моей жизни не было той непредставимой грязи — не столько даже поступков, сколько поведения и разговоров, — которая отличала нравы в моём окружении. Это не было распутство, это не были загулы, ни бешенство течки и перверсий — это была липкая мерзкая жижа, без блеска, без запаха, разлитая под ногами и по нечистым квартирам.

Глухо щёлкает замок, переходят за порог проститутка и развратник. Ничего подобного. (Ах, хотя бы это! хочу я воскликнуть.) В моём кругу проститутка, даже живи она в том же подъезде, что не столь невероятно, оставалась диковиной из потустороннего мира, и во взгляде на неё сошлись страх, жадность и недоумение. Платить, понятное дело, никто не хотел, но и за что же здесь было платить? У нас, в конце концов, был высокий стандарт, почерпнутый из хотя бы Ремарка и рассказов о мифическом квартале красных фонарей — корсеты, кожаные сапоги до колена, чёрные чулки в сеточку; не было никакой возможности связать обыденных соседских валек и светок с опасностью и соблазном. Опасность гонореи и соблазн, ну уж не знаю какой, явно не блоковский.

Плащ распахнут, грудь бела, алый цвет в петлице фрака. Многие мои друзья любили Блока, и никто не понимал. Да и любили ли? О если б знали вы, друзья, холод и мрак грядущих дней! По-настоящему мы любили только запретное (но это распространялось на книги, а не гулящих), а Блока разрешили так давно, что моя дочь не смогла бы представить отсутствие «Двенадцати» в школьной программе. Когда переносили останки, кто-то попытался отчистить глазницы черепа от земли, и Дмитрий Евгеньевич Максимов закричал: «Что вы делаете? Это же прах!» Потом всю дорогу держал череп Блока в руках, от Смоленского до Литераторских мостков. Я не знаю, мне рассказывали дети очевидцев. Теперь все сами покойники.)

Машенька. Она была с подружкой.

Они прошли почти рядом, и подружка, редкостно красивая девушка, всё оборачивалась посмотреть на дом, действительно очень живописный с этой стороны, и с уважением сказала: «Вот так и должны жить русские писатели». Внучка меня не заметила; надеюсь, что, занятая разговором, непритворно.

Спокойный был день; такой день, когда дождь не хлещет, а словно течёт из изображающей где-то в небесах фонтан урны. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой. И через четверть века другой голос отозвался, уже по-другому насмешливый и твёрдый: Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский, в урне той дно просверлив, воду провёл чрез неё. Какая разница в тоне шуток! Вы скажете, товарищ майор, что это разница в людях, а тот молодой человек сказал бы, что это разница эпох, и вы стали бы высмеивать его одержимость и желание в любом запашке унюхать цайтгайст, а он бы прошёлся по вашей склонности оставаться материалистом и прагматиком даже вопреки свидетельству собственных чувств — и это уже не вполне материализм, утверждал бы он, так не доверять собственным чувствам, — а я бы заваривал чай, или разливал коньяк по стаканам, или просто смотрел то на одного, то на другого, дожидаясь, пока баре натешутся... Мне не хватает его, вас и себя тогдашнего. В старости, по общему мнению, черствеешь, разучиваешься любить, но лично меня терзают всё более острое чувство потери и что ни день улучшающаяся память относительно тех лет и событий.